1941 год

Вот я и отжила. Приехал муж домой и говорит:- Поедем в Ивановское (под Ленинград) к сестре Пане. Как у меня сердце забодело, чего с собой-то брать. Всего-то ведь, не взять. Продали корову и овец. Свезла я два воза к тетушке, воз хлеба и воз добра на сохранение, а домашнюю посуду соседу пока. С собой взяла чемодан нешитого. Подошла я к сундуку, и стою и говорю: "Не знаю, что делать. От одного берега отстану, а как к другому пристану. Сердце так болит. Ведь я дома-то всему хозяйка, и в колхозе. А как я там буду? Я дома-то умею жить, а там я не умею." А муж и говорит: "Ну, чего бояться? На деле покажет, научишься и там."

Вот поехали в феврале месяце 1941 года. Ну, у сестры было две комнаты маленькие. И думали так, что возьмем лесу и поставим дом вместе и строить на два хода. А жизнь-то по другому. Взошла я в колхоз, меня сразу взяли, документы у меня хорошие.

Отработала я три месяца и война. Вот и вся моя жизнь кончилася. Надо бы сразу домой ехать, а я думаю, пособеру урожай-то и уеду. Мне в Ивановском не нравилось. Всё куплено, хлеб и картофель. А коровы-то не было. Деньги шли как вода, а нас пять человек. А в колхоз пришла, я новенькая. Куда хуже, где тяжелее, там и меня посылали. Я была очень здоровая, мне было тридцать четыре года. Я была в силе, и никакое дело из рук не валилось.

Как посеяли яровую, все посадили огурцы, и 15-го июня поехали гулять в Ленинград. Хороших работников отобрали и всем премию дали. Вот пошли сразу в кино, потом в ресторан. А вечером в театр, в Пушкинский. Я гуляла одна без мужа. Ему тоже дали билет, а потом отобрали. Один партёйный был, а ему не дали билета. Так что правды не было и нет, и никогда не будет. Так и я приехала новенькая. Колхоз был овощной, расценок я не знаю, работала на благо святых. Вот, 15 июня отгуляли, а 22 июня Война. Очень глупо я сделала. Надо бы сразу ехать домой. И сын был бы жив. А я сразу не поехала, а потом ребята заболели, Петя и у сестры дети. Какой-то черной оспой. И всех их увезли в Боткинские бараки, в заразное. За день до прихода немцев. Петю и Миньку (сестрин сын с 1929 года) домой привезли. А Лиду и Тамару (младшие сестрины дочери) оставили на два дня, и так их и не привезли.

Пока не было немца, то пригнали к нам солдат урожай собирать. Всё начальство сбежалось: "Копайте картофель и морковь, снабжайте Ленинград. "Я была бригадиром. Как бригадира взяли на фронт так меня и поставили. 27 августа очень много тонн сдали и погрузили на баржи. А нас хотели увезти на барже тридцатого августа.

А 28 августа немец захватил наше село. И стались мы в плену, никуда нам не уехать. Пришла беда — мужа ранили. Он был на оборонных работах. Снаряд разорвался на поле. Их стояло девять человек, кого на смерть, кого ранило. Вот его ранило в ногу и в лицо.

Когда немец пришел мы все в подпол забралися. И боимся вылезать, что сейчас всех перестреляют. А потом один из ребят вылез и поглядел в окно. А там наши колхозники стоят и с немцем разговаривают. Им переводчик рассказывает: "Идите в лес на три дня. Через три дня Ленинград возьмем и все домой придете. И будете жить по новому. Мясо, молоко, яйки не будете платить Сталину, всё будет хорошо."

А мы в лес не пошли, а на Неву. На Неве стояли штабеля с тёсом. Мы там сидели двое суток. Сидим под тёсом и глядим, как горели катера. И подошел пассажирский пароход. Кто шел в Ивановское, того не били. А кто поплыл через Неву, тех стали убивать. Четыре катера сожгли. А потом в пороги зашел большой пароход и не дошел до пристани, завернул обратно. Не знаем, его расстреляли или нет.

И вот, после двух суток мы пришли домой. А к нашему дому подъехала машина. Да как из-за Невы наши стали стрелять из пушек, мы опять все под пол. А нас было десять человек, я пятая и сестра тоже пятая. Как дал снаряд в простенок, так и пробил его. А нас всех пылью засыпало, не вздохнуть. А как ещё дал снаряд, да прямо в сарай. Панину корову убило, так на части и разлетелась. А мой сарай цел остался и корова цела. Вот, как бой затих, мы сразу пошли в лес. А ведь так напуганы, все стали как ненормальные. Всего боимся, вот сейчас убьют. Взяли корову на верёвку и повели в лес. Ещё взяли ведро, кастрюлю, чашку и всем по ложке, топор и одеяло. И на всех надела новую одежду и новые сапоги. Пошли в лес 1 сентября 1941 года. Ещё взяла мешок нешитого и стали его менять на жмых, на картофель. В лесу сидели и ждали, когда Ленинград возьмут.

А когда пошли мы в лес, то нас из-за Невы заметили, да по нам стали бить. Как снаряд разорвался, так меня и корову прямо в канаву отбросило, и корова на меня упала и все лежим. А второй снаряд не упал на это место, а вперёд на несколько метров. Примерно метра четыре или пять, не больше. И вот пять снарядов подряд разорвались и больше не стали бить. Мы встали и пошли. В лесу там столь наделано окопов, весь лес изрыт. Да, всё строевым лесом, да два ряда накат, чтобы снарядом не пробило. И мы стали копать окоп. Сидим в окопе и ждём у моря погоды. Тоже дураков было много. Кто умный-то, сразу ехали дальше в тыл от фронта. А мы сидим. Утром бою нет, мы бежим на поле за картофелем. Накопаем, сколь унести, да опять в лес. А вещи мы все спустили подпол и закрыли. А шкаф, я повернула зеркалом к стене. Так и сестра сделала. Все вещи, и обувь, и посуду, и кровати всё спустили в яму. Яма-то большая, картофель хранили по зимам. И вот наше поле всё прокопали за неделю. И капусту и морковь. Всё выкопали.

А сколь было населения, что осталось за немцем. Отрадное, поселок было десять тысяч население, да Пелла, да и Ивановское. И все на наше поле. Многие-то работали в Ленинграде, а жили здесь и кормилися городом. Когда я пошла в лес, поросенка оставила дома. Дала ему корму, думаю-посидит дня два, а потом зарежем. Да и соли-то нет, тепло. Вот иду утром, он кричит. И опять надавала ему корму, и опять в лес. И говорю мужу: "Надо завтра резать." А куда мясо-то девать? Ничего нет, - ни соли, ни кадки. Вот идем домой, а уж поросенок не кричит и сарай открыт. Немцы его зарезали. Мне и говорят, что живым его тащили по большаку.

А когда собирались мы в лес, то я закопала картофеля в яму восемь мешков со своей усадьбы. И ту нашли и вырыли. И мы остались безо всего. Живём в лесу день, неделю, месяц, а Ленинград всё ещё не взяли. А наше село каждый день всё горит и горит. И за месяц всё село сгорело. Прожили в лесу два месяца, сентябрь и октябрь. Окопы были хорошие, ну стало холодно.

А наши солдаты осталися в лесу, в плен не сдавалися, а к нашим им не попасть. Придут к нашим окопам, дадим картофеля и говорим:- Ребята, только у окопов не находитеся, а то нас всех убьют. Вот они стали убивать немцев. А немец обозлел. И нас всех из леса выгнал, чтобы за два часа очистить лес.

И приказали нам всем на торфоразработки в бараки уходить. Мужиков забрали на работу, а я осталася с ребятами, мужа взяли, хотя и ранен был. И вот я и домучилася перевозить вещи. Да сын Коля помогал. И оставить жаль и нести силы нет. Я отнесу сто метров, да вернуся за другими вещами. У одних узлов Аня сидит, а у других Петя. Вот так и таскала, и весь день с утра до ночи. Кто раньше пришли на поселок, тот занял место получше. А нам, что осталося. Не было ни одного стекла. Стали торфом все стекла закладать. А плита-то была. Стали топить и варить картофель, все есть хотим. А хлеба два месяца не видели куска. Да, вот и картофеля не стало. Осталася на поле хряпа из капусты, и ту стали собирать. И той не стало. Стала я ходить менять вещи на картофель, километров за двадцать. Шапки да Нечерпит, Жожжино, Кирсино,- вот эти деревни были сытые. Они урожай сами собрали и себе. А нас, с Ивановского много, и все пошли менять. И там не стали нам менять.

Узнали мы бойню немецкую, где лошади были убиты, где и сдохли. Вот, мы конину стали есть. А в тыл ехать — закрыли проезд, нас не пропускали. Немец нам ничего не помогал, а всё отбирал. У многих отобрал коров, ещё в лесу жили. А я, как на поселок пришла, так у всех отобрал коров. И у меня отобрали. Ну был староста, ему доверили резать. Вообще, не знаю, может сам староста и взял корову. Мы её увели в лес, и он её зарезал. И мне дал немного мяса. Вот тут-то, без коровы стало голодно.

А моя сестра Паня всё жила в Ивановском. Там сделали окопы и много семей жили. Ну, когда всё село сожгли, то она стала проситься к нам на поселок. Я приехала к ней на саночках,- снегу уже накутило. Положили её вещи и повезли. У неё было при себе трое детей,- сыну одиннадцатый год, да сыну два года и девочке два месяца. А две девочки остались в Ленинграде, семь лет и три года. Когда её везли, мы свои саночки довезли до дома. А муж её, Михаил, не смог везти. Оставил всё на дороге и пошёл напорожняк. У него признавали язву и он на фронт был не взят, у него был белый билет.

Когда все были дома, Паня говорит: "Надо завтра сходить за остальными вещами, что на дороге оставлены." Ну договорилися все помочь. Нас в комнате жили двенадцать человек, а комната была пятнадцать метров. Утром встали. Я проснулася первая и говорю Пане: "Я очень плохой сон видела, всё к покойнику, а мне слезы. Сегодня пятница и праздник Михайлов день." Это было 21 ноября 1941 года. Я боялася бомбежки. От снаряда можно спастися, ну от бомбы не спасешься. И сердце так и ныло. Даже так,  как будто сейчас что-то случится. И за полчаса до расстрела сестра и говорит мне: "Расскажи мне сон ещё раз." Я рассказала, она мне и говорит: "Твой сон такой: меня убьют, а ты будешь плакать. У меня, - она говорила, - так сердце болит, мне войну не пережить." Вот её слова последние. Перед самым расстрелом она сказала.

А я такой видела сон. Стою я под горой у худой ржи. И летят немецкие самолеты и с таким визгом. Я испугалася и упала в эту рожь. И лежала, до тех пор , когда они пролетят. Когда самолеты пролетели, тогда я встала и пошла в эту гору. Взошла я на гору и гляжу, как наехало народу на наше колхозное поле. Пашут, сеют и боронят, и так быстро заборонили. И подходят ко мне два немца. А я им и говорю: "Ах, батюшки, что это делают, всё наше поле запахали. Куда же наши колхозники поедут." А немец мне и говорит: "Куда хотят, туда и едут, раз не подчинилися закону." А я им говорю:  "Возьмите меня в колхоз." А немец сказал: "Иди." Потом меня немец и спрашивает: "Который час?" Тогда я вижу, у меня на груди золотые часы. Я открыла часы и говорю: "Одиннадцать часов." Потом я вижу,- у меня на правой руке золотой браслет и я проснулася. И сразу же рассказываю сон. А сон был на пятницу и в Михайлов день. А праздничный сон сбывается до обеда. Я и говорю:- идёшь в гору — к горю. Рожь,- это ложь. Пашут, сеют и боронят,- это к покойнику. Золото — к слезам. А одна говорит, Стешей звали женщину:- Я снам не верю ни каким, наедимся конины, мол, всего наспится, пойдемте. Ну раз, чужая идёт, а как же я не пойду помочь родной сестре и пошли. Ну сердце разрывалося. А я сказала Коле:- Не ходи ты, я одна пойду. А он мне сказал:- Нет, мама, я когда с тобой то у меня и сердце спокойнее. А когда я один, то нигде места не нахожу. Вот и пошли пять человек из комнаты я, Коля,

Паня и Стеша с племянницей. И на улицу вышли еще пять человек, они пошли с нами. Пришли мы в деревню Захожье, на улице ни души нет. Одна женщина говорит нам с крыльца: "Куда вы идёте, нельзя ходить. Немцы злые, партизаны убили двух немцев ночью." А приказ был таков, за каждого убитого немца расстрелять десять человек русских. Ну расстреливали до этого мужчин, а женщин и детей не стреляли. Ну мы пошли. И тут, как тут, немцы. И они стали по нам стрелять. Паню, сестру, первую убили, она впереди шла. Только сказала: "Дунюшка, прости, я убита, милые мои деточки, осталися вы несчастные." И больше я её не слышала. Сразу все упали. Второго Колю: "Мама, я убит. Мама, спасайся ты, у тебя Нюшка с Петей есть"! А я обняла его, да и говорю: "Коленька, поползем в канаву, я тебе рану-то перевяжу." И как еще пуля в него попала и мне в руку (а нас били разрывными пулями) он повернулся вверх лицом, а у него и губы посинели. И говорит: "Мама, мне пять минут осталось жить, ты-то спасайся." А пули летели без останова. Одна говорит: "Дуня, я убита." Вторая тоже: "Дуня, я убита." Как будто все со мной прощалися, что я останусь жива. И потом в меня ещё пуля, прямо в живот, пчик. И я сразу же схватилася, тру рукой. А ничего не больно и крови нет, а стукнуло. И я поползла в канаву. Перекрестилася и говорю: "Михаил Архангел, должна я по сну жива остаться." И лежу. Потом подняла голову и гляжу, одна раненая женщина сидит, а к ней идут два немца. И она их просит: "Убейте меня и моих детей." У ней была девочка грудная, три месяца. А вторая пять лет. Эта девочка подбежала ко мне. Её ранили в руку, всё пальто разорвало в плече и из рукава-то кровь льется. А у матери пуля в спине. Потом немцы подходят ко мне, а у меня тоже из руки кровь льет. И немец не стал эту женщину убивать и меня. И погнали нас в лес по дороге: "Идите, мама." А я прошу: "Пустите меня, там сын." Не пускают меня. Я опять прошу: "Сын, сестра, пустите." А они: "Никс понимаем, капут." Так меня и не пустили. И повернул меня немец назад, да как даст под зад коленкой, да и выстрелил вверх, если ты мол не понимаешь его слов. И подходит ко мне эта раненая женщина, вся черная. Я и говорю: "Шура, ты вся чёрная." И она мне тоже говорит: "И ты вся чёрная." Я завязала руку и взяла её ребенка. А она едва шла, и девочка шла.

Пришли мы в Ивановское двое, остальных всех убило. Я повела её в больницу- на Пеллу и говорим: "Нас немцы стреляли и нас выгнали." Потом стоим на улице, подходят к нам русские. Глядят на нас, в чем дело? Мы рассказали. И нам они и посоветовали: "Вы идите во вторую больницу, указали куда, да не говорите, что немцы вас били, а говорите — партизаны вас били." Мы так и сделали. Пришли, сказали, что нас партизаны били. Её взяли, а я пошла. А чтобы спросить, с какого она года и где жила? Ничего не спросила, и ума не было. И сама жить не думала. Жива ли она, ничего я о ней не знаю. Муж у неё был на фронте и у неё была рация, которая всё слышит. Это попало к немцам.

Я пришла в Ивановское, там жили в окопах. Я была голодная. Как говорится пословица, что горе горюй, а хлеба не минуй. Дали мне кусок жмыха да картофину. Я легла спать. Только глаза закрою, и мне уже снится, идут Паня и Коля. Я сразу же вскакивала и пугала хозяев, где я спала. Только опять засну и опять вижу, Коля ко мне подходит и говорит: "Мама, не плачь, меня врач хорошо лечит, все раны заживают." И так очень мне часто снился: "Мама, не плачь, мне хорошо." А я по ним три года глаз не осушивала.

Пошла я искать переводчика. Где-то живет в окопе, сказали. Иду я по селу, а дома-то все сожжены, одна Нева. И меня через Неву-то видят наши. Да как начали в меня стрелять, по обе стороны пули летят. А я иду. Вот мне и кричат: "Куда идешь? Нельзя туда идти." Ну я, все же нашла переводчика. Он мне сказал, что скоро будут выселять из Ивановского всех, поживи. И вот, через день приходит староста, немец и переводчик, и говорят: "Послезавтра, в девять утра всем быть на станции Пелла." Это как раз, пятница. Вот я жду. Когда была голодная и в таком горе, и никто ничего не давал. А как сказали, что всех выселять будут, то у всех и всего много оказалося. Они награбили вещей и продуктов и на зиму обеспечилися. Говорят: "Возьми у нас чего надо." А мне ничего не надо, только картофину, голод заморить. Мясо предлагали, я ничего не взяла. Да я правильно и сделала. Шла так, пустая. Рука у меня болела. Когда все повезли на санках до станции Пелла, то столь мешков грузили, да еще вёртывалися. Думали их повезут на поезде, а их пешком, да лесом. Саночки ломаются. Вот одна женщина положила на санки четыре мешка добра, а саночки сломалися. И она взяла на плечи один мешок и пошла, а это оставила. А сзади шла немецкая лошадь и немец подбирал вещи. Как там дальше, отдадут ли или нет, я уже не знаю. Я дошла до той деревни, где нас расстреливали немцы. Сделали перекур. А шли так, десять человек и один немец. И вот, когда остановилися посередь деревни и я сразу же отошла в сторону, как будто дорогу перешла. Меня и не заметили, никто не крикнул. Так я сразу в сторону. Тут стояли женщины, я заплакала, спросила, как там лежат тела, хоть бы захоронить. А мне и говорят: В тот же день всех зарыли в одну яму, но могилу не сделали, так разровняли. Ну я боялася сходить, надо бы посмотреть, где и как зарыты. Пристрелят и меня. Я пошла домой к ребятам. Прихожу, ровно неделя прошла, в пятницу расстреляли и в пятницу я пришла. Ребята мои грязные, неумытые и полная голова вшей.

Как они плакали от радости. А им сказали, что кто-то жив остался, а кто не знают. Вот, старухи гадали на картах. На меня закинут карты, всё дорога, да слезы. А как на Паню забросят, то всё красная масть. И сказали мужу, что жену и сына расстреляли. и он рехнулся умом и здоровьем. Когда я пришла к нему, он смотрит и не может в себя взойти. Да как заплачет: "Как, ты пришла? Как, ты осталась жива! Мне сказали, что тебя убили." Я плачу по Коле и он плачет, рад, что я жива. Меня уговаривает, что у нас Нюша есть, да Петя. Что же поделаешь, нам бы их спасти. Если бы ты не пришла, то мы бы все погибли. И так он похудал, одни кости у него были и волосы из головы все вылезли.

А моим ребятам предложили соседи, которые там на поселке жили. Мы их не знали и они нас, чужие. Они и говорят им: "Мы вас будем кормить и менять ваши вещи." А Аня не согласилася, всё ждала, может мама приедет. И вот, я поехала на саночках менять вещи ка картофель. У меня мешок был нешитого. Я меняла и кормилася с детьми. И мужу носила передачу. Их плохо кормили. А потом взяла я костюм мужа и понесла к коменданту, чтобы отпустили мужа домой. А он : "Не гут, не гут." Тогда я взяла десять метров фланели, говорят, что немцы любят теплое и пошла, подаю. И он говорит: "Гут, гут." А потом переводчик сказал, что скоро будет комиссия, здоровым пайка прибавят, а слабых будут отпускать домой.

И вот, я иду через день, подхожу к тому дому, где они жили, и его и ведут два товарища. Он не мог идти. Я его едва довела. Он был в галошах, а валенки не влезали, все ноги распухли. А идти четыре километра, где я жила.. Привела его домой, накормила, вымыла. А у него всё тело в коростах. В войну у многих была чесотка, а у нас пока не было. Я ко врачу, а врач был старостой на поселке. Я ему снесла десять метров коленкору, чтобы чего бы дал полечить мужа. Он взял и дал растирание. Ну и сидел муж дома, а я всё ездила на саночках менять вещи на конину. Картофеля не стало, а конины можно было достать. Была немецкая бойня в Нечерперти деревня. Там и дохлые лошади и раненые. Один раз поехала я со старостой и он хорошо по-немецки говорил. И нам дали целую лошадь дохлую. Лежала она в какой-то избе. Вот, я со старостой давай шкуру снимать и рубить. Он-то взял мягкое место, задние ляшки. А мне сказал, забирай всё. Ну я и нагрузила санки, едва довезла. Голову и ноги, и шкуру оставила, не довезти. И вот, когда привезла я столь конины, все завидовали на поселке, как она достала столь много.

И стал народ умирать от голода. Каждый день хоронили. И мой зять, Панин муж Михаил, тоже похоронил, девочке три месяца было. Ну эта-то была мала. А Борису три года, здоровый был парень. Он мог бы его спасти. А Минька остался, ему было одиннадцать лет. Вот он забрал хорошие вещи, что мог везти на саночках, и поехал в тыл. А я осталася на посёлке. У меня муж был болен, не могла я ехать. А зять Михаил голода не видел. Он жил в Ивановском и у него яма с картофелем была целая. И они досыта ели картофель и вещи не меняли. А у Пани было два пальто хороших и у него тоже два пальто и другие вещи.