6 апреля, четверг.
Лыковский староста привез от матушки письмо, которым уведомляет о кончине добрейшего Ивана Николаевича и поручает мне выбрать ему надгробный памятник, на покупку которого крестьяне миром посылают 400 руб. Такая сумма для деревни в 60 душ немаловажна. Приходский священник придумал для памятника и надписи; с одной стороны: "Благодетельному помещику (имя-рек) от благодарных крестьян", а с другой: "Бе человек послан от бога, имя ему Иоанн". Первую вырезать можно и должно; но последняя ни к селу, ни к городу: этот текст пригоден был для надгробного слова Собиескому, но для надписи Ивану Николаевичу, которого христианская деятельность заключалась в кругу весьма ограниченном, он слишком не у места. Прикажу вырезать просто: п_а_м_я_т_ь _п_р_а_в_е_д_н_о_г_о_ _с_ _п_о_х_в_а_л_а_м_и!
И точно: дядя Ваня, как я называл его в детстве, был совершенно праведный муж, хотя образ жизни его и весь он сам казались непостижимо странными. Уступив женатому брату, по его настоятельной просьбе, из отцовского наследства более 400 душ, со всею почти движимостью, он оставил себе одно небольшое имение в 60 душ, и жил в версте от него, в лесу, в сообществе единственной своей прислуги: старого псаря Климыча и брюзгливой старой стряпухи; три борзые собаки и несколько вятских лошадок, за которыми ходил и присматривал сам, составляли все его движимое имущество. Он был или казался страстным псовым охотником и часто приезжал к деду на условленные полеванья. Как теперь вижу его лысую голову, его большие на выкате глаза, его смелый, решительный взгляд и эту вечную добродушную улыбку; как теперь слышу его громкую и отрывистую поговорку и почти беспрерывный хохот, увлекавший к безотчетной веселости всю беседу. Помню синий патенкоровый его кафтан и зеленый с откладными полями картуз, длинный, в серебряной оправе охотничий нож и огромную коренковую, домашнего изделия, с коротким чубуком трубку, служившую ему кистенем и дубинкою; помню неразлучных его спутников -- двух больших псовых собак Пожара и Пылая и соловую лошадку, на которую он, старый Немврод, сажал меня, пятилетнего баловня, к ужасу моей няни и прочих приставниц, соблазнявшихся его издевками. Помню, как все домашние всегда радовались его приезду, с которым как будто водворялось благословение божие не токмо в доме, но и в целом селении, какая-то свобода и миролюбивые между всеми отношения: дедушка не кричал на приказчика, приказчик не тузил мужиков, дворовые люди сидели все налицо безотлучно в передней, девки не таскались по застольным, и все принимало вид какого-то праздничного порядка, как будто бы наступало другое светлое воскресенье. Памятны мне все разговоры домашних, гостей и соседей, когда, проводив Ивана Николаевича, начнут толковать, что другого подобного ему не сыскать, что он, кажись, так, с_т_а_р_и_ч_о_н_о_к_-_н_е_п_о_с_е_д, сегодня здесь, а завтра там; собачник и хохотник, без проказ ни на час, а между тем, что ни затевает, все к добру и все добром сводит; что он Филатьева помирил с женою и заставил их жить душа в душу; что у князя Одоевского выпросил сыну прощение и ввел опять в дом; что бедному Владычинскому отхлопотал землю, которую отнимали ябедники; что попа, отца Евдокима, которого оклеветали и чуть было не отрешили, отстоял пред владыкою; что макарьевского однодворца, на которого насел голова с волостным писарем и повез без очереди в рекруты, вынес из беды на плечах; что нащокинских крестьян, добивавшихся в суде воли под предлогом, что они из поляков, и не ходивших на барщину, отхлестал по одиночке из своих рук арапником, так что и забыли думать о вольности; а между тем помещику шепнул: "отпусти, брат, людей: ведь они подлинно не твои", и тот отпустил, переведя их прежде, как будто в наказание, в степную деревню. Все эти толки я живо помню -- и вот, наконец, этого праведника не стало! Мир праху твоему, почтенный старец, почивший в благословениях!
Едем в собор на умовение ног поучаться смирению. От души помолюсь об усопшем и о себе: что-то давно не было так грустно,
Свободное копирование
