Глава четвертая. Во тьму насилья (Красная площадь)
В сумасшедшем доме
выломай ладони,
в стенку белый лоб,
как лицо в сугроб.
Там во тьму насилья,
ликом весела,
падает Россия,
словно в зеркала.
Для ее для сына —
дозу стеллазина?
Для нее самой —
потемский конвой.
(Наталья Горбаневская. «Стихи».
Изд. «Посев», 1969, с. 96)
Русский историк с очень одиозной репутацией, но все же умный и талантливый человек, как-то сказал: «История — политика, опрокинутая в прошлое».
Я не знаю, прав ли М. В. Покровский, когда речь идет об отдаленной истории. Но безусловно прав, когда речь идет о недавнем прошлом. И это особенно сильно я ощущаю сейчас, когда начинаю писать главу о варварской оккупации Чехословакии, о суде над благородными людьми, выразившими протест на Красной площади. А в Москве в это время судят моего племянника и близкого друга отца Глеба Якунина. А в Афганистане распоясалась советская военщина, льется кровь, а русские парни гибнут ни за что ни про что в этой далекой, чужой стране, куда погнали их как баранов. Бог знает, зачем и для чего. А в Польше в это время весь рабочий класс восстал против несправедливости, и римский Папа шлет рабочим свое благословение.
И смешанное чувство: любовь к простым людям, полякам, и страх за них (вдруг повторится чехословацкая трагедия), и обида — почему же не русские рабочие, почему не Патриарх Московский и всея Руси.
Тяжелый месяц август. Не любил я его с детства. Жара. Томительная и давящая на нервы. Какая-то пауза во всех делах. Идет на убыль осточертевшее лето.
В 1968 году этот месяц был особенно тягостным. Какие-то неясные слухи. Арест Анатолия Марченко. Неопределенные сообщения из Чехословакии.
Но не хотелось верить. Настраивал себя на оптимистический лад. Один знакомый, старый, умудренный жизнью человек, сказал:
«Это вы думаете так, потому что вас не трогают. Подождите. А с Чехословакией, по-видимому, расправятся».
Так и вышло. Через десять дней я узнал из «Известий», расклеенных на доске, о вторжении советских войск в Чехословакию. Пораженный, я воскликнул: «Фашисты!» Стоящий рядом пожилой рабочий сказал, видимо, неверно поняв мое восклицание: «Это ничего. Наши уже там». Я пояснил:
«Наши и есть фашисты». Он остолбенел. Отойдя, я услышал замечание, брошенное вслед: «Надо на одном хлебе и воде держать».
Меня больше всего в это время возмущали окружающие меня люди. Как ни странно, все очень быстро приняли официальную версию, что в Чехословакию должны были вторгнуться… немцы. Не диво бы простые люди. Но это говорил мой старинный товарищ, кандидат филологических наук.
«Да почему, да из чего вы это берете?»
«Вся Прага была полна немецкими туристами».
«Так ведь и вся Москва полна ими. Пойдемте в „Метрополь“, в гостиницу „Москва“ — сами увидите».
Другой, хороший парень сказал: «Уж этот Дубчек!»
Интеллигентная пожилая дама, моя приятельница, воскликнула: «Суки! Сколько мы крови лили, чтобы их освободить».
В эти дни я не видел никого из наших и не знал, что готовится акция протеста против захвата Чехословакии.
В статье обо мне (очень хвалебной), появившейся в «Вестнике РСХД» осенью 1969 года после моего ареста, говорится, что я выразил сожаление, что не мог принять участия в демонстрации, потому что Павел Михайлович Литвинов, щадя мой возраст, не известил меня. Это и верно и неверно. Что я выразил такое сожаление и непременно бы отправился на Красную площадь, — это совершенно правильно. Но что П. М. Литвинов действовал из столь лестных для меня побуждений, — сомнительно. Верно, просто не вспомнил обо мне.
Свободное копирование
