Родной простор. Демократическое движение - 41

2. Юлий Даниэль

«Почему тема расстрела попов была для вас важна сегодня? С таким вопросом обратился к Юлию Даниэлю судья во время знаменитого процесса („Синявский и Даниэль на скамье подсудимых“. Лондон: Inter-Language Associates, 1966, с. 54)».

А действительно, почему она так важна в шестидесятые годы, в те дни, когда по приказу Хрущева происходило массовое закрытие церквей, осада Почаевской Лавры? Когда верующих били, сажали в сумасшедшие дома, заточали в лагеря?

Даниэль — человек, далекий от религиозных кругов, вряд ли понимал всю актуальность этой темы, но старая лиса Л. Н. Смирнов сразу почуял злободневность и не случайно задал подсудимому этот вопрос.

Речь идет о небольшом рассказе «Руки». Совсем небольшой рассказ. Но огромной впечатляющей силы. Рассказ старого чекиста. С самого начала удивительные художественные находки.

Выводили и расстреливали по одному. Почему не всех вместе? «Оттаскивать необходимо было, а то, бывало, как выйдешь за другим, а он как увидит покойника и начнет биться да рваться — хлопот не оберешься, да и понятно. Лучше, когда молчат» (Николай Аржак. «Руки». Вашингтон, 1963, с. 10).

«Лучше, когда молчат». Это афоризм. Он так и просится в эпиграф. В эпиграф к книге о советской жизни.

И дальше. «Ну вот, значит, Головчинер и латыш этот кончили своих, настала моя очередь. А я уж до того спирту выпил. Не то чтобы боязно мне было или там приверженный я к религии был… а я сижу, пью, и все в голову ерунда всякая лезет: как мать-покойница в деревне в церковь водила, и как я попу нашему, отцу Василию, руку целовал, а он — старик он был, тезкой все меня называл…»

Потом сцена расстрела. Неудача. Оказывается, ружье было заряжено холостыми патронами. Образ священника — пламенного фанатика.

И заключительная реплика: «А там я уже потом узнал, как дело было. И никакой тут божественности нету. Просто ребята наши, когда я оправляться ходил, обойму из маузера вынули и другую всунули — с холостыми. Пошутили, значит. Что ж, я на них не сержусь — дело молодое, им тоже не сладко было, вот они и придумали. Нет, я на них не обижаюсь. Руки только вот у меня… совсем теперь к работе не годятся» (там же, с. 12).

Фраза, от которой мороз по коже. Здесь невольно вспоминается фетовская — про Тютчева:

И эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

И этот крохотный рассказик перевешивает многое.

Интересен и рассказ Николая Аржака «Человек из МИНАПа». Как и многие из рассказов Абрама Терца, это — эксперимент. Эксперимент необыкновенно талантливый. Хорошо говорит об этом Борис Филиппов: «Николай Аржак, как и Абрам Терц, как и многие советские писатели среднего и молодого поколения, уже органически не могут писать в манере старого добротного реализма или его социалистического фальсификата. Все они — уже экспериментаторы, уже немного сюрреалисты, сохраняющие при этом органическую связь с высоким русским реализмом — реализмом Достоевского и Лескова, Замятина и Ремизова» (Борис Филиппов, «Вместо предисловия» в книге Николая Аржака «Руки», «Человек из МИНАПа». Вашингтон, 1963, с. 5).

К этому прибавлю, что я не принадлежу к поклонникам этого жанра. В литературе я глубокий консерватор, как и большинство русских (и не только русских) читателей. Однако как сатира на советскую бюрократию, на советских чиновников, «Человек из МИНАПа» великолепен. Одна из самых блестящих в эмигрантской литературе страниц — это конец повести. Хотя бы вот этот отрывок:

«Вот так и превратился Володя Залесский в „Человека из МИНАПа“. Из грандиозных экономических планов ничего, к сожалению, не вышло. Талант юноши оказался уникальным, вроде таланта Паганини. И хотя наверху уже представляли себе заголовки в газетах вроде „Проект поправок к семилетнему плану развития народного хозяйства, принятый на основе достижений советской науки“, „Впервые в истории человечества“, „Советский человек управляет биопроцессом“, „Новое торжество марксистской философии“, — но от всего этого пришлось отказаться» (там же, сс. 37–38).

Самый сюжет повести — возможность определения при совокуплении пола ребенка отцом — дерзкий вызов советской литературе с ее ханжеством и фарисейством.

И наконец, прославленный рассказ «Говорит Москва». Из всех произведений Даниэля этот рассказ самый известный. Его содержание знают буквально все; одни (меньшинство) потому, что прочли, другие (абсолютное большинство) потому, что слышали и по радио, и по газетным отчетам. И даже в этом несовершенном изложении он звучит. Еще бы. День открытых убийств, назначенный на 10 августа за подписью Председателя Президиума Верховного Совета. Такое не скоро забудешь.

И нет повода забывать. В Советском Союзе, в России, за века самодержавной власти, за 63 года советского тоталитарного режима сформировался особый тип человека, уверенного во всемогуществе государства, в том, что все идет от государства, все освящается государством, все должно санкционироваться государством.

Вот как представляет себе, например, торжество христианства в России известный черносотенец Шиманов. В журнале «Вече» он мечтал о том, как было бы хорошо, если в «Правде» в один прекрасный день появилась бы редакционная статья, в которой было бы написано, что по новым научным данным установлено… бытие Божие.

Что было бы потом? Об этом Шиманов молчит. Но и так ясно. Вслед за тем появились бы лекторы, агитаторы, пропагандисты, которые развивали бы это новое положение марксистско-ленинской идеологии. Художники стали бы писать соответствующие картины (впрочем, и сейчас пишут!). Члены Союза советских писателей стали бы писать соответствующие стихи, открылось бы несколько церквей, в которые бы отправились бывшие члены Союза воинствующих безбожников. В газетах появились бы новые лозунги: «По приказу партии и правительства!», «В соответствии с новым этапом!» Малиновым звоном переливались бы кремлевские колокола. Не было бы только одного. Чего не было бы, кого? Довольно известный московский художник В. Д. Линицкий, подвизающийся в кругах Отдела внешних сношений Патриархии, нарисовал лет 12 назад картину. Русские степи, вдали церковки, а впереди с Чашей Даров Патриарх Алексий в мантии и в белом куколе, рядом с ним митрополит Никодим, митрополит Ювеналий и другие деятели Отдела внешних сношений, в белых клобуках, с панагиями, с посохами в руках. Я сказал: «Но где же здесь Христос? Тютчев когда-то писал:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Но ведь Царь Небесный, а не митрополит Петербургский и Ладожский».

Художник ответил: «Да, Вы правы». Через месяц впереди Алексия, Никодима и Ювеналия появился дьячок в белом подряснике с черной бородкой. «Кто это?» — спросил я. — «Христос», — ответил Линицкий. — «Христос? Нет, это не Христос, а дьячок».

Христа нет и не будет ни у Шимановых, ни у Скуратовых, ни у Глазуновых. Потому что нет Христа у них в сердце. У них — человеконенавистников, юдофобов, черносотенцев, мракобесов.

Однако вернемся к этому «Дню религиозной реставрации». Как реагировал бы на эту реставрацию народ? Народ наблюдал бы из окна живописный крестный ход, во главе которого (рядом с Патриархом) шли бы «руководители партии и правительства» рядом с Шимановым и Скуратовым; может быть, кто-нибудь выпил бы по маленькой и остался бы дома. И простые люди были бы вполне правы. Перефразируя слова Энгельса, можно сказать: «Христа не привозят, как Бурбонов, в фургонах». И оттого, что деспотическое государство провозгласит себя христианским, христианским оно не будет.

Ибо Христос — это не государство и не деспотизм. Христос — это свобода.

И хочет Он одного — свободной любви. «Чадо, отдай мне свое сердце», — говорит Христос.

Мы привели пример от противного. Это ассоциация по противоположности. У Аржака другое. Государство официально, открыто провозгласило власть дьявола. День открытых убийств. Это власть дьявола, ибо особенность дьявола в том, что он «человекоубийца от начала».

Аржак находит исключительно яркие краски, чтобы показать трусость советской интеллигенции, ее подлость, официальные штампы чиновников от пропаганды.

А результат? Гора родила мышь. Было убито всего несколько человек, которые могли бы быть убиты и без этого.

Таким образом, повесть «Говорит Москва» — повесть не только о свирепости государства, но и о бессилии государства.

Оно не может служить Христу, — оно, по существу, не может (несмотря на все свое желание) служить и дьяволу. Не может служить по одной причине. «Душа человека, — как говорил Тертуллиан, — по природе христианка», в душу человека вложен образ и подобие Божие. И не «руководителям партии и правительства» это изменить.

Слова о дьявольской сущности государства и слова о его бессилии — раздались в России через 50 лет после Октябрьской революции. И с этими словами пошли в лагеря два свободных русских писателя: Синявский и Даниэль!