Интермеццо. И творчество, и чудотворство (О Пастернаке)
Помню. В 1943 году шли мы в Ульяновске с моим шефом Митрополитом Александром Введенским по заснеженной, в сугробах улице. Я сказал: «Язык людской слишком слаб и неуклюж. Назначение поэзии — открыть новый язык. Блок сделал в этом направлении первый шаг. Он творец нового языка».
Шеф ответил: «Приведите пример».
Сами собой подвернулись строки:
«А под маской было звездно.
Улыбалась чья-то повесть,
Короталась тихо ночь,
И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь».
Шеф сказал задумчиво: «Пожалуй».
Это не новость: гласолалия, заумь, символизм — отдельные попытки выразить словами, что рождается в глубине, для чего тесны рамки человеческих слов. Футуристы пытались преодолеть эту преграду какофонией, — кустарщина, наивность.
Для поэтов конца XIX — начала XX века слова — символ, намек, одежда. Они пошли в этом направлении далеко. Пастернак дальше всех.
Вторая характерная черта Пастернака: он не выносит «внешней красивости» (бальмонтовского типа). И резонерски-публицистического тона поэта-оратора Маяковского.
Между тем эту линию начал как раз Маяковский:
«Я разом смазал карту будня,
Плеснувши краску из стакана.
Я разглядел на блюде студня
Косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
Прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?»
Он не сдержал слова: водосточные трубы показались ему слишком скучными. Он ушел в «высокую поэзию», стал говорить: «Ваших душ золотые россыпи…», а потом из золотых россыпей дальше, в переднии высокопоставленных партийных вельмож.
Пастернак остался среди «водосточных труб».
«Хотя я с барством был знаком
И с публикой деликатной,
Я дармоедству был врагом
И другом голи перекатной».
И парадокс: подлинным поэтом-демократом оказался не Маяковский, который только и делал, что кричал о народе, а Пастернак. И уж в самом начале — катарсис, стремление к очищению, к просветлению, к чистоте. То, что делает Пастернака величайшим религиозным поэтом.
Он заговорил о Христе лишь под конец, на краю могилы. Но христианином был всегда и перед концом жизни мог сказать Христу:
«Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго, долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу».
Но Христос всегда невидимо в его поэзии, в его стремлении к очищению, к преображению.
Порой это очищение, обновление идет от природы. И о природе он умел писать так, как не писал никто и никогда.
Без тени внешней «красивости», с подчеркиванием прозаизмов. Но поэзия врывается в стих. И какая поэзия! Наиболее характерно в этом отношении стихотворение о зиме. Не можем его не привести:
«В занавесках кружевных
Воронье.
Ужас стужи уж и в них
Заронен.
Это кружится октябрь,
Это жуть
Подобралась на когтях
К этажу.
Что ни просьба, что ни стон,
То, кряхтя,
Заступаются шестом
За октябрь.
Ветер, за руки схватив
Дерева,
Гонит лестницей с квартир
По дрова.
Снег валится, и с колен —
В магазин
С восклицанием: „Сколько лет,
Сколько зим!“
Сколько раз он рыт и бит,
Сколько им
Сыпан зимами с копыт
Кокаин!
Мокрой солью с облаков
И с удил
Боль, как пятна с башлыков
Выводил».
Как пятна с башлыков, боль, скорбь и грязь.
«Утренеет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный весь осквернен. Но, яко щедр, очисти мя благоутробною Твоею милостью». Очисти! — мольба об очищении в этом стихотворении о зиме. И в любовной лирике то же стремление к преображению, к просветлению.
Его жизнь представляется ему книгой, запыленной, всеми забытой, где-то в огромной библиотеке, затерявшейся на дальней, в паутине, заброшенной полке.
И вот пришла женщина и смело взяла с полки книгу, не жеманничая, не дожидаясь приглашений.
«Грех думать, ты не из весталок:
Вошла со стулом
И с полки жизнь мою достала
И пыль обдула».
Я помню, в юности прочел это стихотворение мачехе. Она возмутилась: «Это заумь. Почему со стулом? При чем тут стул?» А между тем именно в стуле-то все и дело. Этот стул, на который надо встать, чтобы достать запыленную книгу жизни, так она высоко и далеко, делает образ до жути близким и ощутимым. Вот пример поэзии в прозаизме. Это не то, что «душ золотые россыпи» Маяковского. И знаменитый стих, столь восхитивший в свое время Маяковского:
«В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал».
Это из стихотворения «Марбург» (1915 г.). Тема стихотворения вполне обычная: поэт сделал предложение, но был отвергнут.
Почти как в знаменитом романсе Римского-Корсакова на слова Курочкина:
«Он был титулярный советник,
Она генеральская дочь.
Он вздумал в любви ей признаться,
Она прогнала его прочь».
А в конце опять катарсис. Очищение, просветление через природу. Жизнь — игра в шахматы. Нечто игрушечное, не всамделишное. А природа — настоящее.
«И тополь — король. Я играю с бессонницей.
И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю».
Свободное копирование
