Между тем нельзя не признать того, что русские в Средней Азии сыграли и сейчас продолжают играть прогрессивную роль.
Я застал еще представителей старой русской интеллигенции, которая подвизалась в качестве земских врачей, учителей, этнографов. Именно они принесли в эти отсталые страны европейскую культуру, просвещение, наконец, грамотность. И в мое время многие старые интеллигенты продолжали работать на этом поприще. Что же касается простых людей, то они жили во много раз хуже узбеков, голодали, работали во время войны по двенадцать часов в сутки. (Восьмичасовой рабочий день во время войны был отменен.) И чем питались! Питались «хряпом», зелеными листьями, из которых варили суп; им кормили рабочих в заводских столовых (рабочих, а не самозванных корреспондентов, приходивших с обследованиями).
Вспоминаю об этом сейчас с мучительным стыдом. И могу лишь сказать словами поэта:
«За каплю крови, общую с народом,
Прости меня, о Родина, прости!»
Люди любят романтику. Как говорит один щедринский герой: «Я могу себе представить, конечно, смерть от голода, т. е. мелодраматическую сторону: крики, вопли и так далее. Но постоянное недоедание, сопровождаемое почтительным урчанием в желудке, — нет, не могу». (М. Е. Салтыков-Щедрин. «Дневник провинциала в Петербурге».)
То же можно сказать и о войне. Военные подвиги, победы, «гром победы раздавайся». И при этом забывают о простых тружениках, которые гибли на непосильной работе. За примером ходить недалеко.
У моей хозяйки со знаменитой философской фамилией был племянник, семнадцатилетний парень, который пошел работать на завод. Работал по двенадцать часов. Уставал невероятно. Однажды приходит Марья Ефимовна с рынка, смотрит — все двери настежь. Испугалась. Думала, обокрали. Входит. Никого нет. И лишь потом заметила парня, лежащего на полу. Так устал, что сил не хватило добраться до постели. Повалился на пол и заснул, так и проспал до вечера, когда гудок прогудел на ночную смену.
Наконец, не выдержал: не пошел на работу. Говорит: «Не пойду больше». Проболтался дома неделю. Через неделю повестка — в суд. За самовольный уход с предприятия по законам военного времени: четыре года лагерей. В лагеря в военное время — это почти то же, что голодная смерть.
Еще хуже рабочих — множество деклассированных людей, эвакуированных с запада, из Ленинграда, из других местностей.
И здесь мне вспоминается одна комическая встреча. Невольно улыбаюсь, вспоминая.
Когда еще ехал в Коканд, сижу в ожидании поезда на ташкентском вокзале. Рядом со мной сидит на скамейке какой-то человек — дико обросший черной с сединой бородой, в овчинном полушубке прямо на голое тело, в истрепанных портках, невольно от него отодвигаюсь.
Затем он заговаривает со мной. Оказывается, едет из Чимкента в Самарканд. Свою профессию определяет так: «Сторож в ретирадном месте». (Тут мне стал понятен неприятный запах, исходивший от моего собеседника.)
Спрашиваю: «А куда же теперь?»
«В Самарканд, как только приеду, приду в горсовет и спрошу: нужен ли сторож в ретирадном месте. А вы куда едете?»
«Я еду в Коканд».
«А там не нужен сторож в ретирадное место?»
«Не знаю. А раньше где вы жили до войны?»
«В Варшаве».
«И там вы тоже работали в ретирадном месте?»
«Нет. Я работал в „Газете Варшавска“ парижским корреспондентом. Моя специальность — новости великосветской жизни».
От неожиданности я даже привстал: «Как, как, великосветской жизни?» «Да-да, зиму я жил в Париже, летом в Биаррице. Но во время войны приехал по делу в Варшаву, и вот…» — он безнадежно махнул рукой.
«Но почему же вы принялись за такую невеликосветскую профессию?»
«А что делать?»
«Ну, обратились бы к Ванде Василевской, к другим деятелям».
«Вы мне советуете стрелять до сеитименту? Нет уж. Не надо».
И он опять стал с увлечением рассказывать, как он будет в Самарканде работать в ретирадном месте.
Потом стал рассказывать о прошлом. Я понял: говорит правду о своей бывшей профессии. Знает по именам всех фавориток Эррио, Даладье, Бриана, все тонкости их личной жизни. В качестве корреспондента по вопросам великосветской жизни, видимо, был незаменим.
Впрочем, приходилось мне видеть в это время и еще более удивительные метаморфозы.
Еще будучи в Самаре, видел на базаре человека, сидящего на корточках. Около него колода карт. Вокруг толпа. Это гадальщик. Деньги кидать в шапку, лежащую возле.
Я заинтересовался. Решил погадать. Потом меня удивило, что мой чародей говорит хорошим литературным языком. Спросил:
«Скажите, а кто вы по профессии?»
«Учитель математики».
«Коллеги. А почему принялись за такую ненаучную профессию?»
«А что делать, если научные профессии не кормят?»
На это я не нашелся что-либо ответить.
Все это люди, сумевшие как-то приспособиться. Но бывало хуже, много хуже. В Ташкенте, проходя по улице, вы могли видеть человека-мумию, бессильно лежащего на краю тротуара. Это умирающий с голоду. Люди проходят мимо. Изредка бросают в шапку монету.
Однажды в одном детском саду, куда я пришел с обследованием, ко мне обратились с просьбой и рассказали мне такую историю.
Пожилая повариха, проходя около вокзала, увидела умирающую женщину с тремя ужасными голодными детьми: парень пятнадцати лет, девочка четырнадцати лет и малютка пяти лет. Разговорились. Узнала их историю. Женщина из Ленинграда. Работала бухгалтером мебельной фабрики. Знаю эту фабрику — по соседству со мной, на 3-й линии Васильевского острова. Эвакуировалась из Ленинграда, как и я, после блокады направилась в Среднюю Азию, в какой-то кишлак. Там никто не понимает по-русски, делать нечего. Голод не меньший, чем в Ленинграде. Вся семья — дистрофики. Поправиться нечем. Наконец, когда мать совсем ослабла, решили ехать в Ташкент. Самовольно. Пропусков никто не дает. Приехали. И залегли около вокзала. Так ютились, холодные, голодные, раздетые, разутые (все было продано), пока не заметила их добрая женщина-повариха. Взяла их в детский сад. Поместила в чуланчике. Мать через несколько дней умерла. Парня и девушку подкормили. Устроили на работу на транспортный завод (тогда он назывался «имени Кагановича»). Встал вопрос, что делать с малюткой. Я взялся устроить ее в детский дом. Дали направление. Но брат с сестрой, которым предоставили место в общежитии, в последний момент сказали: «Не надо! Будем воспитывать сами». И взяли ее к себе в общежитие. Добрым человеком на этот раз оказалась повариха — хорошая русская женщина.
В другом случае, когда умерла на селе эвакуированная женщина из Литвы, ребенка взяли к себе узбеки-старики, муж и жена. И так привязались к девочке, что ни за что не хотели с ней расставаться.
Итак, я ходил по Ташкенту. Маленький, юркий, в очках, в кожаной куртке, сохранившейся от отца с начала 20-х годов. В тюбетейке. Многие принимали меня за узбека. Обращались со словом «Уртак» («Товарищ»), и никому в голову не приходило, что этот человек всего год назад был отцом диаконом.
Но я этого не забывал. Сразу по приезде в Ташкент стал регулярно посещать церковь. Единственная сохранившаяся церковь, на огромный город с почти миллионным населением, — кладбищенская, типа часовни.
Свободное копирование
