27 сентября 1943 года уезжал из Ульяновска пароходом, по Волге. У пристани встретил врача, с которым работал в горздраве. Он спросил: «Сколько вы здесь пробыли?» Каламбур родился сам собой: «Девять месяцев. Роды были тяжелые, болезненные и неудачные: гора родила мышь».
* * *
Во время разговора с Митрополитом Александром Введенским сказал о своем желании принять сан. Это было принято с радостью. Тысяча обещаний.
Попутно узнал, что здесь находится Митрополит Сергий (Патриарший местоблюститель) и Патриархия. К концу беседы пришел Митрополит Виталий, бывший Первоиерарх, статный, крепкий, картинный старик с окладистой белой бородой, в тяжелой купеческой шубе.
Прощаясь, Митрополит Александр позвал на Новый год на обед.
Через несколько дней наступил 1943-й год. Переломный год войны. Невесело я его встретил — все в том же Доме крестьянина, бывшем постоялом дворе.
Ночь. Тусклый свет двадцатипятисвечовой лампочки. За окнами пьяные голоса. Ребята запевают песню. Коридорную попросил почистить и погладить курточку, пришить покрепче пуговицы.
Расспросил, где находится Куликовка, район Ульяновска, в котором была обновленческая церковь. Разъяснили. Старикашка, старый житель Симбирска, пояснил: «Как же, самый что ни на есть хулиганский район, район бардаков, воров».
Наутро отправился туда. Район отдаленный, весь деревянный. Посреди деревни огромное каменное здание, нескладное. Когда-то здесь была церковь, потом церковь переделали в склад, теперь здесь опять церковь. Купола нет, креста нет. Только алтарьный выступ да кресты, вырезанные на дверях, напоминают храм.
Вхожу. Икон много. Царские двери. Подхожу к выручке, заявляю о том, что хочу исповедоваться. Выходит через некоторое время седой священник, отец Ефимий Каверницкий (впоследствии Епископ Черновицкий Феодосии).
Через некоторое время начинается богослужение. Служат Первоиерарх Александр, Митрополит Виталий, местный ульяновский обновленческий архиерей Андрей Расторгуев и два священника.
Прихожан — человек десять. После литургии Первоиерарх поздравляет меня с Новым годом, с принятием Святых Тайн, еще раз напоминает о приглашении.
После храма отправляюсь к нему в уже знакомую мне квартиру. Квартира довольно жалкая: большая комната, в которой стоят рояль и обеденный стол; соседняя комната — спальня, где в кроватке розовенький малыш; кухня, передняя, чуланчик. За стеной — соседи.
Митрополит Александр празднично оживлен, в синем однобортном пиджаке, курчавый, все такой же, как был, моложавый, говорливый, быстрый в движениях. Анна Павловна — красивая, грациозная, хорошо одетая. Марина — дочь Первоиерарха.
Гостей трое: Митрополит Виталий, один почтовый чиновник, эвакуированный из Риги, и я. Вскоре после обеда гости расходятся. Первоиерарх оставляет меня. Пьем кофе втроем: Владыка, Анна Павловна и я. Разговор светский, оживленный, перескакивающий с предмета на предмет.
Прощаясь, Владыка деликатно спрашивает, не нужно ли мне денег. Отказываюсь.
Через три дня, в воскресенье, отправляюсь в другую церковь — на Шатальной улице, по теперешнему улица Водников. Служит Патриарший местоблюститель Митрополит Сергий, в сослужении своего друга, товарища по Духовной Академии архиепископа Варфоломея.
Я увидел Митрополита (который через несколько месяцев стал Патриархом) Сергия в первый раз. С детства только о нем и слышал, но никогда я, питерец, его до сих пор не видел. На вид удивительно симпатичен. Высокий, весь обросший белой бородой, очень старый, дряхлый. Шел ему тогда семьдесят седьмой год. Глухой, как пень, но голос сильный, баритонального тембра, служил истово, ни разу за все богослужение не передохнул.
В конце литургии на отпусте маленькая заминка: забыл имя святого, празднуемого в этот день. И я заметил — я стоял слева, — что щека Митрополита задергалась нервным тиком. И я подумал: «Не прошло даром для тебя, Владыко, революционное время, четыре ареста, декларация 1927 года, местоблюстительство 30-х годов».
Потом говорил приветственную речь юбиляру архиепископу Варфоломею, вспоминал студенческие годы, потом сказал: «И хотя теперь недолго уже нам с тобой осталось здесь быть, будем, пока живы, служить по-старому».
И непритворное чувство зазвучало в его голосе.
Сегодня, 14 ноября 1977 года, получил я письмо от близкого мне человека из Англии, тоже недавнего эмигранта. Он пишет: «Особенно невыносимы советско-христианские шавки, которые брешут на столбцах эмигрантских газет. Простите за выражение, но иначе выразиться не могу».
Прощать не за что, потому что мой юный друг прав. Уж очень аляповато на этих вчерашних комсомольцах выглядит христианский наряд. Впрочем, никто его всерьез не принимает.
Но особенно противно, когда все эти оболтусы лают на память Патриарха Сергия. Между тем заслуги его перед Церковью и народом поистине огромны. В тяжелую годину он сумел сберечь для народа Церковь. Что было бы с Церковью, если бы не было Сергия?
Это показывает судьба современной катакомбной церкви. Никому неведомая, скрывающаяся в глубоком подполье, состоящая из невежественных старичков и старушек, которые лепечут чьи-то слова о сионских мудрецах и прочую «мудрость», почерпнутую из черносотенных брошюр, — они влачат свое существование где-то на задворках, в темных углах.
Сейчас вышла работа моего юного друга Льва Регельсона, в которой молодой автор очень критически отзывается о Митрополите Сергии. Интересно спросить, где бы он принял крещение и где он услышал бы о Христе, если бы не было Патриарха Сергия?
Ведь катакомбники, из которых, кстати сказать, он ни одного в глаза не видел, во-первых, были бы для него неуловимы, а затем, завидев молодого еврея, который стал бы приставать к ним с вопросами, пустились бы от него наутек, так что только пятки бы засверкали.
Это можно сказать и про всех современных молодых христиан. Правда, оставалось обновленчество. Оно, безусловно, полностью восторжествовало бы, если бы не Митрополит Сергий. И волей-неволей приходилось бы принимать им таинства у обновленческих священнослужителей.
А если бы не было Александра Введенского, против которого на страницах «Континента» недавно вякнула какая-то шавка, то не было бы и обновленчества. Вообще не было бы организованной церкви, как нет ее сейчас в Албании.
Правда, могут возразить, что истина прежде всего. И если истина прячется в катакомбах, то надо идти туда за ней.
Но Истина ли?
Можно ли назвать истиной черносотенную идеологию, основанную на ненависти ко всем и ко всему и на слепой приверженности к старому монархическому строю? Боюсь, что эта идеология мало чем отличается от «идеологии» современных прихлебателей советских властителей. И одинаково далека от Христа.
Из этого, конечно, не следует, что мы одобряем все действия Митрополита, впоследствии Патриарха Сергия. Но как гласит старая школьная поговорка, «Не ошибается только тот, кто ничего не делает».
Во всяком случае, сейчас, в 1977 году, когда одни сидят в эмиграции, а другие собираются эмигрировать и, когда несколько лет в лагерях являются — правда, тяжелым, но отнюдь не смертельным — экспериментом, легко осуждать тех, кто в эти страшные времена сберегал Церковь.
Это понимал, между прочим, старый друг Митрополита Сергия Митрополит Антоний Храповицкий, который перед смертью произнес речь, обращаясь к своим близким. В этой речи были и такие слова: «Мы не должны никого осуждать, ибо неизвестно, как бы мы вели себя, будучи там; может быть, во много раз хуже, чем они». Так говорил истинный христианин[1].
Через два дня состоялось знакомство с еще одним человеком, ныне забытым, но игравшим большую роль в Церкви. Знакомство произошло так.
В будний день 4 января 1943 года зашел опять в церковь на Шатальной. Кончилась обедня. Служил пожилой, осанистого вида священник. Служил хорошо. По жестам, по манере произносить возгласы сразу понял: это академик. Тогда еще сохранялись старые академики, и их можно было узнать сразу, так как на всем, что они делали, лежала печать интеллекта.
После литургии подошел к священнику с вопросом, не знает ли он, где сейчас Митрополит Николай, мой старинный знакомый. Очень вежливо дав мне сведения о Митрополите, отец протоиерей (по наперсному кресту я сразу определил его сан) стал меня расспрашивать, кто я такой.
Я рассказал о своих мытарствах, не скрыл и своей близости к обновленцам. В свою очередь осведомился об имени собеседника. Оказалось, что зовут его отцом Николаем.
Батюшка любезно со мной простился и позвал меня пить чай на другой день. (Везло мне на чаепития.)
На другой день, увидев Введенского, я рассказал ему о разговоре со священником. Впечатление он произвел приятное, но уж очень не понравились глаза: косые, бегающие, с каким-то неприятным злобным и хитрым выражением. Александр Иванович сказал: «Вы говорили с очень крупным человеком, с человеком, который может о себе сказать: „Тихоновская церковь — это я“». — «С кем же?» — «С управляющим делами Патриархии протоиереем Николаем Колчицким». «Ах, вот что!» — воскликнул я, и мне все стало понятно. На чай я не пошел.
Припомнилось мне это несостоявшееся чаепитие… В течение десяти лет мой новый знакомый каждый раз, завидев меня, вспоминал этот эпизод, и было явно, что он его не забыл и будет мстить.
И действительно, отомстил очень сильно — и в значительной степени искорежил мне жизнь.
Свободное копирование
