Я ищу детство - 28

Когда они вошли на Преображенскую свалку, Заботину показалось, что они попали в ад. Чего здесь только не было! Тряпьё, рваньё, хламьё, ржавьё, гнильё, тлен, прах, плесень, падаль, куски, очистки, отбросы, отходы, груды бумаг, старые вещи, сломанные диваны, кровати, шкафы, столы, стулья, табуретки, кучи истлевшей одежды, горы протухших фруктов и овощей, раздавленных помидоров, огурцов, яблок, сгнившие туши каких-то (может быть, даже доисторических) животных, обглоданные кости, изодранные шкуры, скелеты собак и кошек, перья птиц, лужи нечистот, ямы прокисшей слякоти, битое стекло, обломанные кирпичи, треснувшие бочки с известью, вчерашние огрызки, позавчерашние объедки…

Иногда из-за нагромождения какого-нибудь смердящего старья выбегали облезшие, одичавшие псы, которым, судя по их наглому виду, жилось здесь весьма неплохо. Десятки ободранных котов-помоечников сидели напротив друг друга и, низко к земле пригнув голову, выли загробными голосами. Перелетали с места на место вороньё и галки, кишели мыши, бродили толпами крысы, жужжали зелёные мухи, гудели осы, суетились над россыпями искрошенных сухарей и заплесневелых корок нервные воробьи.

Смрад стоял в воздухе тяжёлый, густой. Он ощущался почти физически. Даже не прикасаясь ни к чему, хотелось немедленно вымыть руки, вытереть полотенцем лицо, соскоблить грязь с каблуков и подмёток. Попадались и человеческие существа. Одетые в немыслимые, фантастические наряды старухи, давно уже потерявшие всякий человеческий облик, разгребали железными крючками и палками какие-то полунавозные кучи, наклонялись, поднимали что-то, откусывали, жевали беззубыми ртами, быстро двигая всей нижней частью лица…

Несколько раз встречались сидевшие у костров и гревшие в замызганных котелках какое-то едкое варево группы беспризорников и взрослых бродяг, неодобрительно смотревших на сапоги и галифе Заботина.

— Слушай, — спросил Заботин у Кости, — а милиция здесь бывает?

— По-моему, нет.

— А почему?

— Грязно. И опасно.

— А ты сюда заходил когда-нибудь?

— Первый раз с вами иду.

— Так ты же напротив живёшь?

— Вот этого с меня и хватает.

— Наверное, ты прав, — согласился Заботин и, принюхавшись к какому-то новому запаху, добавил: — Сюда вообще-то только в противогазе надо заходить.

Они шли уже минут сорок, а свалке не было конца. Бесчисленные тропинки, тропки, коридорчики и пролазы между возвышениями отбросов вели их, спускаясь к реке, всё ниже и ниже. Запах тлена усиливался, чувствовалось, что началась уже та часть свалки, которая была здесь ещё в царские времена. Отходы годов нэпа, разрухи и революции сменились чинно сложенными штабелями старинной мебели, аккуратно перевязанными кипами форменной одежды, встречались зелёные вицмундиры, офицерские фуражки (валялась даже треуголка с плюмажем), грудами были навалены вязанки истлевших длинных бальных платьев, вывезенных, очевидно, из гардеробных комнат какого-то благородного института, лежали увядшие шляпы с давними цветами…

— Время, вывернутое наоборот, — сказал Заботин, останавливаясь. — Изнанка бытия. Вид на историю через помойку.

— Что-что? — переспросил Костя.

— Да так, — вздохнул Алексей Иванович, — обобщаю наблюдения.

Костя Сигалаев, стоя на обрывистом берегу, оглядывался по сторонам.

— Далековато зашли, — с беспокойством сказал он, — выбраться бы отсюда подобру-поздорову…

— Подумать только, — горько сказал Заботин, — крупнейший промышленный район, вокруг заводы, фабрики, предприятия, новая жизнь, а посередине — такая дыра.

В это время в нескольких шагах от них, словно из земли, вынырнула из-под речного обрыва странная фигура в накинутом на плечи рогожном мешке. На голове у фигуры был низко надвинутый на глаза войлочный колпак.

— Кто такие? — мрачно спросила фигура.

Это был Фома Крысин.

Вот где скрывался легендарный Фома после возвращения из Польши. Пока милиция искала его в Измайлове и Сокольниках, он благополучно отсиживался среди отбросов и нечистот Преображенской свалки, куда сыщики, очевидно, просто брезговали и заглядывать. Но это были последние дни Фомы на свободе. Через два месяца он повторил нападение на магазин Фуремса, и оно стало последним делом в его затяжной эпопее.

Костя шагнул вперёд и на всякий случай загородил собой Заботина — уж очень «неприветливый» вид был у вылезшего из-под обрыва «рогожного куля».

— Это что за галифе? — повторил свой вопрос Фома. — Из лягавых, что ли, милицейские?

— Да никакие мы не милицейские, — поспешил успокоить Крысина Костя, — заводские мы.

— А чего сюда забрели? — усмехнулся Фома. — Заводским тут делать нечего. Здесь «царёва дача», здесь только «золотая рота» живёт.

— Смотрим, с какого конца вашу «царёву дачу» лучше запалить, — вышел вперёд Алексей Иванович. — Запалить и сжечь. А остатки в воду спихнуть, чтобы река унесла.

— Запалить? — ухмыльнулся Фома. — А где шпана будет жить? Шпану обижать нельзя.

— А для неё мы другую дачу найдём, — пообещал Заботин.

— Эх, начальник! — засмеялся Фома. — Не то шьёшь. Смотри, как бы тебя самого в реку не спихнули. И поплывёшь ногами вперёд, прямо в Яузу.

— Ладно, пошли, — взял Костя за руку парторга. — Запалить, сжечь — до этого ещё далеко.

Костя хорошо знал нравы обитателей свалки и поэтому торопился быстрее уйти с её территории.

— Во, во, — шевельнул рогожным кулём на плечах Крысин, — правильно говоришь, парень. Рвите когти отсюдова. Да поскорее.

…На следующий день Заботин позвонил в милицию и попросил прочесать свалку, на которой, по его мнению, обитало слишком много нежелательных элементов.

Милиция, получив сигнал, свалку прочесала. В руки её попало десятка два беспаспортных бродяг, но Фомы Крысина среди них, естественно, не было — к моменту облавы его и след простыл. Фома, почуяв опасность, ночью вышел со свалки и растаял в темноте.

Через месяц Алексей Иванович Заботин привёл на Преображенскую свалку первый заводской субботник. Шли весёлой, шумной, пёстрой колонной от самого Электрозавода — с песнями, флагами, оркестром. Совсем как на первомайскую или на октябрьскую демонстрацию.

Свалку решено было прикончить в несколько этапов: сначала жечь бумаги, потом деревянное, потом вообще всё, что горит.

Десятки костров вспыхнули на берегу Хапиловки. Огонь весело пожирал остатки и отбросы нэпа, разрухи, военного коммунизма и обеих войн — гражданской и первой мировой.

Дым поднимался до неба. Казалось, что в пламени рабочих костров навсегда исчезает всё то, что так долго и цепко сопротивлялось новой жизни, мешало молодому времени энергично и быстро двигаться вперёд.

…На третью ночь после первого субботника Фома Крысин, обложенный оперативниками в Измайловском лесу, появился на свалке. Он долго не мог найти свою старую нору в обрыве над речным берегом. Всё изменилось на свалке — вокруг лежали горы пепла и сажи, горячие головешки то и дело выскакивали из-под ног, обжигая ступни, от дыма слезились глаза, всё тлело вокруг, догорало, прощально мерцали угольки некогда так хорошо знакомых Фоме нагромождений старой мебели, из которых всегда можно было вытащить какой-нибудь купеческий или княжеский диван и отдохнуть на нём от непрерывного убегания от милиции.

Зажжённые на субботнике костры были уже потушены, но часть пламени (как это всегда бывает в местах скопления плотно спрессованных временем старых вещей) ушла в глубины свалки и там, перебегая неудержимыми искрами с места на место, всё дальше и дальше, продолжала «жить», всё время расширяясь, двигаясь во все стороны, охватывая языками невидимого огня всё новые и новые участки.

Свалка сгорала изнутри. Захваченная многолетними процессами гниения, она давно уже наполовину «сгорела» биологически, разложилась, распалась, расползлась на составные химические части, на тлен и прах. И теперь огонь завершал работу, уже законченную временем, унося в воздух то, что когда-то было материальным выражением вчерашнего мира — предметы, вещи, плоды, одежду, изделия рук человеческих, некогда живые существа.

Свалка дымилась, тлела, мерцала в ночи малиновыми очагами подземного пожара. Это был гигантский образ полного и окончательного исчезновения отслуживших свою службу ненужностей, образ смены одной реальности другой, образ химического обновления действительности.

…Фома задыхался в дыму. Смердящая теплота, окружавшая его со всех сторон, была страшнее холода. Она засасывала в себя, расплавляла в себе, хотела уровнять всё вокруг до необратимого и однообразного процесса всеобщего тления. Фома долго ползал по засыпанному пеплом, заваленному сажей, загромождённому головешками речному обрыву, но захоронки своей так и не нашёл. Её погребли под собой остатки костров, зажжённых на берегах Хапиловки рабочими Электрозавода во время своего первого субботника по ликвидации Преображенской свалки.

Злой, измазанный, задыхающийся, кашляющий, спустился Фома к реке, вымыл руки, ополоснул лицо и оглянулся. Берег светился во многих местах костерками и маленькими языками пламени, дымился единым затухающим пожарищем, и Фоме вдруг показалось, что его преследует не милиция, а что-то большое, огромное, недоступное воображению выкуривает его с Преображенки. И, заскрипев зубами, он пошёл прямо по воде к Хапиловскому мосту и дальше, в обход бараков, за Преображенское кладбище.