Я ищу детство - 20

В ту первую военную зиму Уфа жила напряжённой жизнью многих крупных промышленных предприятий, вывезенных из западных областей на восток. По улицам от вокзала всё время возили на грузовиках и конных платформах станки, заводское оборудование, ящики с деталями, металлические конструкции. И, глядя на всё это, я вспоминал свою Преображенку — десятки текстильных и ткацких фабрик, дымивших на берегах Яузы и Хапиловки, Электрозавод, многооконные, всегда ярко освещённые корпуса «Красной зари», в которых день и ночь стучали тысячи веретён, завод, с территории которого двадцать четыре часа в сутки разносился на всю округу мощный гул проходящих испытания двигателей.

И особенно часто вставало в моей памяти огромное, многоэтажное, краснокирпичное здание Электрозавода, тянувшееся на несколько кварталов от Преображенской площади до Журавлёвой горки. В Москве по утрам, когда я бежал из своего дома по улице Девятая рота в школу, навстречу мне всегда шли из Сокольников, Черкизова, Измайлова, Богородского десятки тысяч рабочих людей, спешивших к началу утренней смены. Гудки Преображенских заводов и фабрик, протяжно и басовито возвещавших о начале нового трудового дня, всегда были для меня ориентиром — опаздываю я на уроки или нет.

И вот теперь, живя в Уфе, в чужом городе, и вспоминая довоенную Москву и свой рабочий район, северо-восточную промышленную московскую окраину, я почему-то прежде всего видел все эти, такие знакомые мне, ставшие привычным пейзажем моего довоенного детства, фабричные и заводские силуэты — трубы, краны, цехи. Я скучал на новом месте по Москве. Скучал по своей довоенной жизни, и поэтому далёкие утренние голоса Преображенских заводов и фабрик звучали в моей памяти как напоминание о тех мирных временах, когда всё было хорошо — я учился, папа был дома, проверял по вечерам мои уроки по арифметике, играл со мной в шахматы. Тем более что теперь я в школу не ходил, а только стоял целыми днями, а иногда и ночами в очередях за продуктами и хлебом.

«Как там сейчас, в Москве, на Преображенке?» — думал я, слушая по радио сводки Информбюро о положении на фронтах. Фашисты были совсем неподалёку от Москвы — в это невозможно было поверить. Но в Москве выходили газеты, из Москвы передавали радиопередачи, в Москве работали заводы и фабрики. «И Электрозавод, наверное, работает, — думал я, представляя себе Хапиловку, Яузу, наши белые дома, наш сквер, — и «Красная заря». По утрам идут по улице Девятая рота к Электрозаводу на Журавлёвой горке тысячи людей. Они всё отдают для фронта, для победы. А я тут в Уфе по утрам бездельничаю, хныкаю, предаюсь каким-то сопливым настроениям…»

«А почему бы и мне не устроиться на работу? — подумал я однажды. — Разве я не хочу, чтобы мы скорее победили Гитлера? Разве я не могу помочь папе, который воюет сейчас на фронте? Ведь сейчас в Уфе столько военных заводов, которые работают для победы, для фронта.

Ну, хорошо, на завод меня не возьмут — мало лет, всего лишь одиннадцать. Но ведь есть же и другие места, куда можно устроиться, если прибавить себе два-три лишних года. Тогда и я буду отдавать всё, что могу, для фронта и для победы. И, может быть, тогда мне и карточку дадут рабочую, и зарплату я начну получать, как настоящий рабочий. Маме сразу станет легче, и всё по-другому будут ко мне относиться, как к взрослому. Надо попробовать».

Я стал вспоминать, как вели себя, как разговаривали жившие в наших белых домах на Преображенке рабочие Электрозавода, какие они употребляли слова, какие делали движения и жесты. И «вооружившись» этими Преображенскими воспоминаниями, приступил к реализации своего плана.

Но без документов со мной, конечно, никто и нигде не хотел даже разговаривать. Несколько дней я ходил по городу, презирая себя за малый возраст и рост, но всё было напрасно. Везде надо мной смеялись, как только я открывал рот, требуя трудоустройства. Я был близок к отчаянию. Хандра первых военных месяцев снова готова была напасть на меня. Но я не сдавался.

Наконец на улице Ленина, в самом центре, я набрёл на небольшую радиомастерскую. Усатый, хромой и даже какой-то подслеповатый дядька в кожаном фартуке открыл на мой стук маленькое деревянное окошко в дверях и высоким, почти женским голосом спросил, что надо.

Вспомнив манеры и жесты своего соседа по шестому московскому подъезду, отца многодетного семейства Сигалаевых слесаря Кости Сигалаева, и предельно мобилизовав свои голосовые возможности, я грубым, одиннадцатилетним «басом» небрежно бросил: ищу, мол, работу, не найдётся ли у вас здесь чего-нибудь подходящего?

— А сколько годов-то? — поинтересовался хозяин кожаного фартука.

— Четырнадцать, — храбро сказал я.

— Врёшь небось… Ну да ладно, зайди.

Он открыл всю дверь, и я оказался в тёмном низком помещении, в центре которого стоял верстак, сплошь заваленный какой-то допотопной металлической рухлядью.

— Садись.

Я сел на перевёрнутый ящик.

— Паяльник в глаза когда-нибудь видел?

Что должен был бы ответить Костя Сигалаев, окажись он на моём месте?

— А как же, — уверенно сказал я.

— Олово понимаешь?

— Что-что?

Подслеповатый дядька хихикнул.

Но до меня, хотя и не сразу, дошёл всё-таки его вопрос.

— Мы к олову привычные, — солидно сказал я.

— Смелый ты, парень, — сделал вывод хозяин мастерской. — И, видать, нахальный. Но это ничего. Нахальство по нынешним временам — второе счастье.

— Так берёте, что ли, на работу? Я чего делать не умею, научусь быстро.

— Дрова колоть умеешь?

— Умею.

— Возьми топор в углу. Поленница во дворе.

Через десять минут я приволок с чёрного хода охапку поленьев.

— Ничего, ничего, — одобрил мои скорые действия хозяин мастерской. — Рука лёгкая.

Я был счастлив. Какие-то отношения, кажется, завязывались.

— Где живёшь-то?

— На улице Крупской.

— А с кем?

— С матерью.

— Отец на фронте?

— На фронте.

— Ну, ладно, коли на фронте… Приходи завтра с утра, обследуем тебя на грамоту, какой ты есть привычный к олову.

Радиомастерская одной только вывеской могла подтвердить своё название. Никакой радиоаппаратуры здесь и в помине не было. Приёмники в соответствии с особым строгим приказом были сданы жителями города ещё в самом начале войны. Изредка приносили в починку старые репродукторы. Всё же остальное время Саранцев (такая была фамилия у заведующего мастерской) паял вёдра, тазы и корыта, а в промежутках между основными своими занятиями мастерил электроплитки, которые и продавались тут же в мастерской штучно, за государственную цену, только семьям фронтовиков по ордерам, выданным райсоветом или военкоматом.

Саранцева пытались подбить на оптовое производство плиток с последующим сбытом по спекулянтским каналам разные тёмные дельцы, но он всех гнал в шею. Он вообще был исключительно честным человеком в смысле расчёта со своими заказчиками и покупателями, никогда не брал ничего сверху и не признавал никакого калыма. А когда какая-нибудь торопливая хозяйка пыталась всучить ему чаевые за ремонт вне очереди своего прохудившегося вёдра или корыта, объясняя сверхсрочную свою просьбу неотложной домашней необходимостью, он и её гнал из мастерской. Все заказы и каждую проданную солдатским жёнам по ордеру электроплитку Саранцев аккуратно вносил в толстую амбарную книгу. Он был и мастером, и бухгалтером, и заведующим своего заведения одновременно.

Моя полная неосведомлённость в паяльных делах и олове была открыта, разумеется, в первый же день. Но Саранцев никакого неодобрения по этому поводу не высказал. На меня были возложены обязанности по уходу за печкой-буржуйкой, дровяные хлопоты и сбор отходов производства. Кроме того, я разносил иногда по домам починенные тазы и вёдра, чего сам заведующий по своей хромоте, естественно, делать не мог.

Постепенно Саранцев стал приобщать меня и к своему ремеслу. Паять я научился уже через неделю. Потом стал натягивать спирали на кирпичёвую основу электроплиток. Слабее шли лудильные работы — у меня не хватало терпения зачищать нужное место на каком-нибудь ржавом корыте до необходимой кондиции, чтобы накладывать на него металлический шов или заплату.

В конце первого месяца своей трудовой биографии я уже мог считать себя вполне квалифицированным подмастерьем-жестянщиком и запросто сдал бы тарификационный экзамен на третий разряд по ручной металлообработке («Вот бы теперь-то появиться на Преображенке, — думал я иногда. — Сразу бы стал своим человеком среди живущих в нашем доме слесарей с Электрозавода»).

И тогда Саранцев доверил мне один из самых трудоёмких процессов плиточного производства — изготовление из обыкновенной миллиметровой проволоки спирали. При помощи системы креплений мы очень тщательно накручивали проволоку на специальные железные болты и штыри с винтовой насечкой и ставили их на закал. А до этого приходилось долго и нудно протягивать её несколько раз через специальные тиски — для большей крепости, чтобы не так быстро перегорала, если нерадивая жена фронтовика забудет вовремя выключить плитку.

Безусловно, эту работу — электроплитки по военкоматовским ордерам — можно было впрямую называть работой для фронта, для победы. Прочтёт солдат на переднем крае письмо из дома о том, что его семье вручена электроплитка от государства, и сильнее будет бить фашистов. А кто делал плитку? Кто накручивал спираль, закалял и протягивал её? Кто укладывал хрупкую, свернувшуюся бесконечным числом мелких колечек, металлическую «гусеницу» в извилистые, как лабиринт на последней странице довоенного журнала «Пионер», желоба кирпичёвой основы? Кто опробовал плитку под разными напряжениями? Кто набивал на неё снизу противопожарный ободок? Кто вырезал этот ободок тяжёлыми кровельными ножницами из какого-нибудь старого бидона? То-то же!

Саранцев объяснил мне и первые азы прикладных электротехнических навыков, хотя я уже и раньше был слегка знаком с этим делом — до войны мне очень много рассказывал об электричестве папа. Да и потом человек, проживший первые одиннадцать лет своей жизни рядом с Электрозаводом, не мог, конечно, хотя бы элементарно не разбираться в электричестве.

Но Саранцев направлял мои прежние познания на мастеровой, практический лад. Как определить, например, сопротивление, или силу тока, или напряжение без прибора, с одной только сетевой розеткой? Не знаете? То-то. А я уже знал это зимой сорок первого года. Саранцев научил. Или как из обыкновенной металлической кружки сделать кипятильник? То-то и оно.