В свободное от работы время мы старались найти такой уголок, где бы можно было согреться. В начале <19>42 года было тепло в бойлерной. Счастливчики занимали место на круглом бойлере и ухитрялись на нем спать. Другие сидели на скамейке внизу во всей зимней одежде. Такого уголка в поликлинике, где бы можно было раздеться и сидеть спокойно в одном платье, не было. Многие, даже врачи, спали в пальто, зимних шапках, ботах или валенках. Многие наши сотрудники очень любили сидеть в 22-м кабинете вокруг топящейся печи, хотя это и было запрещено. Здесь же отогревались, кипятили воду, сушили варежки, делили и ели суп, полученный на весь коллектив в столовой. Здесь отдыхали, делились впечатлениями, иногда шутили. Смеялись, правда, редко. Все это происходило в присутствии голодных умирающих больных, несмотря на тяжелый смрадный запах, исходивший от некоторых из них.
Реакция наших сотрудников на окружающую среду была вялая в силу того, что сами служащие большей частью страдали дистрофией. Распоряжения, сделанные администрацией, разойтись по рабочим местам, очистить место у печки для больных, выполнялись после неоднократного повторения и вскоре нарушались.
Так как транспорта в городе не было, а многие сотрудники жили далеко от поликлиники, то после рабочего дня начинались хлопоты об устройстве на ночлег. В одной из маленьких, примыкающих к 22-му кабинету комнат жили две медсестры. Спали обе на одной кушетке, так как вторую ставить было некуда — тесно. Почему-то в их комнате было теплее, чем везде, хотя она ничем не отапливалась. Там был какой-то уют и там любили собираться наши молодые врачи и медсестры, раскладывали пасьянс, иногда шили, вышивали.
Для ночлега врачей был отведен 23-й кабинет. В нем помещалось девять кушеток, и, следовательно, жило девять человек врачей. Вместо коек стояли кушетки, оснащены они были всем необходимым: белье, матрацы, подушки, одеяла. Кушетки стояли очень близко друг к другу — прохода между ними не было. Посреди комнаты — железная печь; отличительное свойство ее было то, что она ужасно дымила. Копоть покрывала все толстым слоем, дым разъедал глаза, вызывал слезотечение, раздражение и спазм верхних дыхательных путей, но печка все же раскалялась, около нее можно было погреться, на несколько минут раздеть шубу, от которой даже плечи болели, можно было посушить боты и валенки, приготовить чай из черносмородиновых палок (замечательно питательно и вкусно!), а главное, топящаяся печь — ведь это единственный источник света. Как часто мы собирались в кружок около печки и читали медицинскую литературу и главы из медицинской энциклопедии. Укладываясь спать, мы прикрывались не только пальто и одеялами, но также подушками и матрацами. Все тепло, накопленное такими трудами, уходило в течение ночи. Вода, оставленная на подоконнике, к утру замерзала. Надо добавить, что необходимой принадлежностью нашей комнаты было большое ведро; к утру оно наполнялось до самых краев. Выносить его вменялось в обязанность дежурному. Когда ведро это почему-то терялось, приходилось ночью в абсолютной темноте ходить в сад. Однажды, возвращаясь из такого похода в темноте, я провалилась в какое-то углубление под лестницей, откуда и была извлечена подоспевшей на мой крик доктором Леоновой.
Обеденный перерыв. С утра уже распространялись слухи: в столовой нет дров, нет воды — обед не варят. Затем посланный возвращался из разведки: «Привезли немного воды, будет только второе, а супа не будет». Наконец приходил третий разведчик и начинали собирать деньги и талончики, и составляли список желающих принять участие в коллективном обеде. Наконец выделенные 2—3 человека приносили обед в ведрах, бачках, кувшинах в бойлерную. Сразу все сотрудники оставляли свои рабочие места и бежали в бойлерную, где обед выдавали по списку в нашу посуду — баночки, чашечки. Обед тут же съедался. Наиболее терпеливые разогревали его на одной из печурок. Некоторые сотрудники ходили обедать в столовую ИТР по специальным пропускам. Простояв полтора-два часа в двух очередях за хлебом, за чеком, наволновавшись, навозмущавшись на «нахалов», «лезущих без очереди», мы наконец получали чек и садились в холодную сырую комнату за деревянный, ничем не покрытый стол с неубранной посудой и крышками, где официантки отбирали нашу посуду, и мы имели вдоволь времени, чтобы наблюдать, как соседи вылизывают языком тарелки. Минут через 30—40 наконец приносили холодную мутную воду со следами крупы и соленые, как яд, котлеты (к этому времени хлеб, конечно, уже был съеден). Некоторые брали еду домой, чтобы поделиться со своими близкими.
Ужин: по просьбе нашей администрации работник треста общественного питания тов. Аксенов разрешил отпускать нам из столовой 46-го цеха по талончикам суп или второе, что будет. Опять начинались хлопоты, собирание денег и ожидание, главное ожидание этого ужина. Он всякий раз почему-то запаздывал. Многие уже спали, когда вдруг хлопанье входных дверей, возгласы «несут», «принесли» заставляли прерывать сон и бежать в 22-й кабинет, где обычно происходила раздача ужина.
Однажды, желая избежать ненужных страданий больных при виде нашей еды, я предоставила свой 19-й кабинет для раздачи ужина. Но вскоре должна была отказаться от своей затеи, так как многие кушали с такой жадностью, разбивали посуду, проливали суп, так что к утру образовалась на столе и на полу ледяная корка, а убирать никто не хотел.
Надо отдать справедливость нашему главному врачу Михаилу Диомидовичу Ломтеву. Он был одним из тех главврачей, которые сумели сохранить свои кадры. Вовремя проявлял заботу о наиболее нуждающихся. Вместе с администрацией завода он принял участие в разработке мероприятий, направленных на борьбу с дистрофией и спасение от голодной смерти рабочих и служащих нашего завода. В одном из цехов начали из опилок изготовлять патоку. Но ее не хватало на всех нуждающихся. Выдавали по рецепту врача, причем получающий должен был выпивать ее здесь же в поликлинике. В некоторых столовых изготовляли дрожжевой суп. Его выдавали без вырезки талона из карточки, но он был отвратителен на вкус, и ели его по необходимости, как лекарство принимали.
Не забывал доктор Ломтев и нас, своих сотрудников. С большим трудом, при помощи директора завода он выхлопотал пять мест для врачей в директорской столовой. Нехватка продуктов была так велика, что пять мест были большой нагрузкой для столовой. Делился завод с нами и патокой: получали ее только врачи по 100 гр<аммов> в день, нерегулярно, но всё же довольно продолжительное время. Раздача патоки — это было настоящее священнодействие. Поручена она была доктору Тумановой. Вечером все врачи собирались около только что принесенной с завода бутыли с патокой со своими стаканчиками и кружками. Разливала доктор Туманова патоку при помощи градуированного стакана, причем все обязаны были тут же ее выпить, иначе могли вовсе ее лишиться. Особенную борьбу приходилось вести с доктором А. (фамилия в архивной рукописи заклеена. — Ю. Л.), которая всякую пищу стремилась унести домой, где умирали от истощения ее мать и ребенок.
Несмотря на ужасные условия жизни, мы видели заботу о себе. От белкового голодания из штата медсанчасти умерла только одна Евгеньева — пожилого возраста политический работник, да и то потому, что вследствие отсутствия транспорта мы не могли довезти ее до стационара. Умерли две санитарки, но они пришли на работу уже такими дистрофиками, которых, по существу, надо было принимать на койку, а не на работу.
Весь персонал, в том числе и врачи, потерял в весе, и от обычных в то голодное время дистрофиков отличался только чистотой кожи лица и, пожалуй, рук, которые все-таки, хоть и с большим трудом вследствие отсутствия воды, удавалось изредка вымыть. Болели сотрудники редко. Однажды заболела А. Ф. Туманова каким-то инфекционным поносом, сопровождавшимся температурой 40 градусов. Она лежала здесь же, в 23-м кабинете, мы за ней ухаживали, приносили обед, кормили, поили лекарствами, выносили ведро. Об изоляции больной никто не думал.
Хождение домой. Самым радостным событием было хождение домой — два раза в неделю — в среду и в субботу на воскресенье. Казалось, никакие силы не могли остановить нас: ни график работы, ни поднявшаяся вьюга, ни темь, ни отсутствие транспорта, ни даже неудовольствие администрации. Ноги шли сами. Пятнадцать километров, которые надо было пройти — пустяки! Отойти хоть на некоторое время от ужасных картин невероятных человеческих страданий, побыть среди родных любящих людей, удостовериться, что они живы. Не останавливали и обратный путь — еще 15 километров. Все, что можно было взять с собою — сэкономленный суп и кашу из директорской столовой, недопитую украдкой патоку, накопленные кусочки хлеба, — все это упаковывалось, бережно доставлялось домой своим близким.
Напрасные жертвы для многих: А. потеряла мать и ребенка, у доктора Т. (фамилия заклеена. — Ю. Л.) умер старик-отец от голода. Дорога была нелегкая. Метель, мороз, снег засыпал глаза, пакеты оттягивали руки и плечи. Выбиваясь из сил, я часто отставала от других более сильных товарищей и шла одна, невольно отворачиваясь и ускоряя шаг, когда проходила мимо трупов. Человек шел, упал, не мог подняться, умер да так и остался лежать до весны, занесенный снегом.
Выбиваясь из сил, я поскальзывалась тоже, часто падала. Помню, однажды, проходя мимо Палевского проспекта (сейчас проспект Елизарова. — Ю. Л.) поскользнулась в снежном сугробе, упала и не могла из-за пакетов, которые не выпускала из рук, сразу подняться. Какой-то гражданин быстро пробежал мимо меня и с ужасом отвернулся. Я крикнула здоровым голосом, что я поскользнулась. Тогда он вернулся, помог мне подняться, стряхнуть с себя снег и смущенно пробормотал: «А я думал, что вы умираете».
Но чаще я шла не одна. Самым хорошим моим спутником была Е. А. Закалунева (ныне умершая). Мы шли под руку, помогая друг другу. Чаще она меня буквально тащила, подбадривая рассказами о лучших днях своей жизни. Рассказы ее были увлекательны, и мы незаметно доходили до моего дома.
Однажды, отойдя от поликлиники километра на четыре, я заметила зарево пожара над городом. Встречные граждане говорили, что пожар на проспекте 25-го Октября (Невский проспект. — Ю. Л.), а так как дом, в котором я живу, тоже выходит на эту улицу, то я невольно ускорила шаг. По мере приближения к городу зарево пожара становилось все заметнее. Когда я подошла к горевшему дому, то страшное зрелище предстало перед моими глазами: в морозном воздухе густое пламя вырывалось из окон третьего, четвертого, пятого этажей громадного дома. Крыша с треском провалилась внутрь, пламя на миг потухло, а потом опять вырвалось миллионами брызг и осветило всю местность вокруг. Небольшая горсточка пожарных боролась с огнем, по-видимому мало что могла сделать. Не было помощников, не было обычного скопления народа, не было обычного в таких случаях шума. Я быстрыми шагами добежала до дому.
Свободное копирование
