Приезд детей оживил нашу жизнь. Женя и Туся, а с нашей стороны Валя вносили в общий колорит жизни ту атмосферу, которая называется семейною жизнью. Весь вопрос был в том, как встретить праздник Христова Воскресения. И вот Евгения Павловна решила устроить розговен у себя. Было грустно. Ничего не напоминало праздник. Мы были отрезаны от всего мира и знали только по газетам о текущих событиях. Мне всегда было как-то особенно жутко отставать от русских, и я с ужасом думал о предстоящей жизни в селе среди чужого народа, где нет ни одного русского.
В ужасе перед предстоящей неизвестностью была и Духонина. Евгения Павловна часто говорила мне, что не знает, где лучше - там, в советской России, где жилось под гнетом кровавой власти в атмосфере полной разрухи, или здесь, в состоянии полной беспомощности. Несмотря на очень тяжелые условия жизни в России, говорила Евгения Павловна, такой беспомощности она никогда не испытывала. Как бы тяжело там ни приходилось, но всегда там можно найти выход из положения. Там не оставят свои. Там всегда выручат из беды, дадут место, работу или просто поддержат. Здесь можно очутиться в безвыходном положении, и люди останутся безучастными. Там все свои. Здесь же все чужое и, самое главное, чужой язык. Правда, здесь чувствуется душевный покой. И знаешь, что к тебе в комнату никто не ворвется, не арестует, не расстреляют и не поведут в Чека, но во всех прочих отношениях здесь гораздо хуже. Евгения Павловна временами раскаивалась, что приехала.
Как бы там ни было, Пасху мы провели вместе. Евгения Павловна отлично устроила пасхальный стол. Целый день мы с детьми собирали фиалки и светло-желтые примулы, которыми был убран стол и вся комната Духониных. На кухне пеклись куличи, пасха, а накануне мы все за общим столом красили яйца. Дети, конечно, суетились и вымазали в краске не только свои платья, но у Туси оказался даже лиловый нос. Евгения Павловна и Надежда Петровна, как равно и дети, были в белых платьях, нарядные, интересные. Мы также приоделись, и в этом чувствовалась некоторая торжественность. Мы хотели пригласить к столу санитарку Таню и Рыбалку-Гурайского, но они решили кое-кого пригласить и устроиться самостоятельно.
Настроение у всех все-таки было скверное. Гурайский не мог примириться с тем, что мы не услышим заутрени, и потому решил ровно в 12 часов ночи идти на колокольню костела и под трезвон в колокол пропеть «Христос воскресе». Мы не верили, что он окажется таким храбрым, так как в эту часть замка боялись ходить даже днем. Но он оказался храбрее, чем мы думали, и ровно в 12 часов, когда мы уже сидели за столом у Духониных, начал звонить колокол и раздалось громкое пение Гурайского. Мы тотчас вышли во двор. Было темно и моросил дождик. На колокольне стоял Гурайский, освещенный светом лампы, которую держала в руках Таня, и пел своим звучным голосом «Христос воскресе». В руках у него была веревка, которой он трезвонил в костельный колокол.
Картина была необычайная, но мы невольно начали креститься и стояли чинно, как в церкви. Три раза Гурайский пропел «Христос воскресе» и затем крикнул нам сверху: «Христос воскресе», и мы ответили: «Воистину воскресе». Мы были точно у заутрени, и я видел, как Евгения Павловна вошла в комнату, вытирая платком слезы. Не скрою, что и я был взволнован, и вспомнилась мне заутреня дома и как, бывало, мы все вместе стояли в это время в церкви.
Ужин начался более оживленно, и как будто все повеселели. На душе стало еще лучше, когда за второй рюмкой ракии мы услышали издали приближающееся пение «Христос воскресе». То Гурайский с Таней, Ки-ричем и бывшей санитаркой - хорваткой Катицей надумали пройти по госпиталю с пением «Христос воскресе» и шли похристосоваться с нами. Мы вышли им навстречу. Таня, Гурайский и Катица держали в руках лампы, а Кирич был со своей. Это уже было совсем по-праздничному, и мы радовались инициативе Гурайского.
Хорошо и уютно, как всегда, было у Евгении Павловны. Стол утопал в цветах. Было много вкусного. У детей был свой стол с пасхой и крашеными яйцами на поддоннике с овсом. На столе их стояла сделанная нами церковь, внутри которой горела коптилка, освещая прорезанные в картоне окна и врата этого храма. Женя и Туся, конечно, захотели спать, когда мы начали серьезные разговоры, и Ев. Павл. уложила их одетыми на кровать. Мы сидели почти до рассвета. Много пили и ели. Вспоминали Россию, наших близких, родных. Проклинали Ленина и наших союзников... и так незаметно провели пасхальную ночь.
Этот праздник для меня был удачным еще и в том отношении, что я получил из России письма от дочери и от Мани, которые поздравляли меня с праздниками. Правда, письмо Мани опять огорчило меня, но не за себя, а за нее. Маня сообщала (и Оля писала о том же), что по чьему-то доносу большевики реквизировали всю мою кабинетную мебель, стоявшую четыре года в квартире Мани, и вообще все мои вещи, которые так удачно удалось сохранить в течение четырех лет. Мне все это, конечно, теперь уже не нужно, но обидно, что Мане пришлось пережить очень много неприятностей, давая объяснения в Чека и других большевистских учреждениях. Я радовался этим письмам от близких людей, которые не забыли меня.
Мы много гуляли, но большую часть дня проводили за игрой в лото, а вечерами, когда дети ложились спать, мы играли с Евгенией Павловной в кабалу или раскладывали пасианс. Тяжело мне было расставаться с детьми, которых я искренне полюбил, и мне казалось, что я больше их никогда не увижу. Ведь наша беженская жизнь похожа на ссылку, где нет свободы передвижения. И, вероятно, так оно и будет. Уехали дети, пришла наша очередь укладываться и упаковывать вещи. Ник. Вас. купил из распродаваемого имущества госпиталя столы, скамьи, кровати и другой хозяйственный хлам, так как мы должны были ехать в Каши-но лошадьми и, следовательно, перевозка этих вещей не представляла затруднений.
Последние дни были теплые, хорошие, уютные, в течение которых мы не расставались с Духониными. Это был отдых и для Николая Васильевича и для меня, и я глубоко сожалел, что мне приходится расставаться с этим очаровательным человеком - Евгенией Павловной Духониной.
Свободное копирование
