С первых же дней выяснилось, что преобладающий контингент больных в госпитале - это лица, служившие в разное время в Добровольческой армии и вообще причастные к активному Белому движению. Это те люди, которых мы видели на пароходах во время эвакуации, и те, кто представляет русское беженство. Большая часть, конечно, военных и их жен, испытавших все ужасы Гражданской войны. В этом отношении большой контраст представляет собою медицинский персонал госпиталя.
Кроме врача Свиридова, который пережил все, включая службу у большевиков и пленение его казаками Добровольческой армии у Царицына, все остальные с молодым доктором военного времени Караушановым во главе не испытали решительно ничего. Это люди, которые даже не вполне ясно себе представляют, что такое большевизм и его проявления. Эвакуировавшись еще в 1918 году из Одессы с имуществом госпиталя в каюте 1-го класса с большими удобствами, они прибыли в Болгарию, где, не развертываясь, просуществовали без всякого дела, на казенном довольствии, больше года, а затем были отправлены в Югославию, где сразу попали в исключительно благоприятную обстановку.
По-видимому, это обстоятельство создавало то непонимание друг друга, которое чувствовалось между этими двумя группами людей - испытавших и ничего не испытавших. Только несколько позже, с назначением в госпиталь заслуженной сестры милосердия Леонарды Антоновны Янковской и маленькой сестры Полины Александровны Новиковой, прошедшей всю добровольческую кампанию и испытавшей все ужасы большевизма, этот колорит беспечности персонала начал несколько сглаживаться.
Мне противно было слушать за обеденным столом циничные проповеди этого недоучки ускоренного выпуска Одесского университета Г. Караушанова, мнящего себя к тому же великим хирургом, о том, что на всем прежнем нужно поставить крест и устраивать свою жизнь наново. Г. Караушанов простил все и большевикам, и грабителям, и убийцам, и нашим союзникам, и глубоко возмущался, когда кто-нибудь из нервнобольных в припадке отчаяния не мог владеть собою, вспоминая пережитое им в советской России или во время эвакуации.
Не понимали также переживаний беженцев все сестры милосердия, обходя каким-то сдержанным молчанием все разговоры о том, что пришлось испытать русским людям. Они этого не видали, и потому это их мало касается. Я помню, когда в октябре приехала сестра Новикова с галлиполийским значком на груди и стало известно, что она дошла с добровольцами в 1919 году почти до Орла и с ними же отступала до Новороссийска, где заболела сыпным тифом и в таком состоянии валялась зимой в одной рубашке в нетопленных вагонах, пока не была эвакуирована на о. Лемнос. Мой брат Н. В., зная г. Новикову еще по Киеву, выписал ее из Белграда, где она сильно нуждалась, и назначил ее сестрой милосердия в Лобор. Старые сестры встретили ее враждебно и с затаенной злобой, несмотря на то что она была туберкулезной и нуждалась в лечении.
Такое же отношение вызвала к себе переведенная в июле из Макошицы сестра Л. А. Янковская. Она тоже испытала все ужасы войны и революции. И этого было достаточно, чтобы вызвать среди не испытавших какую-то ревность и злобу. Интересно, что здесь, в госпитале, мой брат встретился с этими двумя сестрами (Янковской и Новиковой), с которыми он был эвакуирован в 1920 году из Новороссийска на о. Лемнос. Все трое они лежали тогда в трюме парохода «Владимир» больные сыпным тифом.
Насколько несимпатичными казались сестры милосердия с доктором Караушановым во главе, настолько вызывали к себе симпатию больные. Почти все они вынесли самое тяжкое испытание. Были люди со старыми ранениями и ампутированными конечностями. Многие из них сидели в чрезвычайках и только случайно избежали расстрелов. Все, кого ни спросишь, отступали с добровольцами, ночевали в холодных вагонах и на снегу. Шли пешком сотни и тысячи верст. Голодали и болели сыпным тифом. Больные поступали в госпиталь со всех концов Югославии. Их направляли уполномоченный Красного Креста Евреинов и его представитель в Загребе Боярский.
Конечно, далеко не все беженцы, нуждающиеся в лечении, попадали в госпиталь, и в этом отношении среди беженцев был ропот. Доктор Около-Кулак (заведующий санаторией в Вурмберге) говорил нам, возвратившись из Белграда: «Если бы Вы знали, в каких ужасных условиях умирают русские беженцы. Буквально в темной клетушке где-нибудь на чердаке, в холоде и голоде, без подушки и одеяла, накрытый старой шинелью, на голых досках кончает жизнь человек, имеющий большие заслуги перед Родиной».
Мест для всех больных не хватает, и попасть русскому в лечебное заведение трудно. Державная комиссия открыла в Югославии три русских госпиталя. Главный хирургический госпиталь на 100 человек открыт в Панчеве; затем такой же госпиталь открыт еще во время эвакуации в Макошице (бухта Которская), и третьим считается Гербовецкий госпиталь на 60 человек. Кроме того, недавно в Словении в Вурмберге открыта санатория для туберкулезных. По месту своего расположения это считается самым красивым местом. И тем не менее это не могло удовлетворить беженство, насчитывающее в Югославии более 40 тысяч человек.
Пережитые события подорвали здоровье решительно всех, и каждый нуждался в лечении. Во всяком случае тот, кто попадал в госпитале, считался счастливым. Здесь он имел приют, достаточную пищу, свежий воздух, и прежде всего был среди своих - русских людей. Предельный срок пребывания в госпитале был установлен шестинедельный, если, конечно, болезнь не затягивалась, и мы видали, как за это время поправлялись русские беженцы. Больные прибывали и убывали два раза в неделю. В эти дни утром уезжали те, кто выписывался, а в 4 часа та же лошадь привозила с вокзала новых больных.
[...] Эта постоянная смена людей давала нам возможность видеть, если так можно выразиться, все беженство Югославии и уловить их настроение. Мы встретили здесь людей, с которыми, казалось бы, судьба ни в коем случае не могла свести нас. Здесь были и военные, и статские, и дамы, барышни, дети и сестры милосердия, и врачи, инженеры, прокуроры, солдаты, музыканты, художники. Кто только не перебывал у нас!
В частности, лично я встретил в госпитале много знакомых по России и по Добровольческой армии. Между прочим, оказались здесь и те, кто отходил вместе со мною в 1920 году на Румынию, и участники Кубанского десанта. Здесь оказалась и та дама (Анна Григорьевна Полиевктова - жена офицера), которая родила на пароходе «Владимир» при эвакуации во время бури сына. Этот мальчик с метрикой, определяющей точку земного шара, где он родился, и названный именем парохода Владимиром, теперь был уже двухлетним ребенком, и я с любопытством смотрел на него, вспоминая этот ужасный день в Средиземном море.
Больные чувствовали себя в госпитале, в русской среде, как у себя дома и неохотно покидали госпиталь. Были тяжелобольные, хирургические и туберкулезные, но большая часть была ходячих, а с назначением моего брата начальником госпиталя преобладали нервнобольные и даже психически ненормальные. Много было и таких, которым была предоставлена возможность поправиться и подлечиться. Это не были госпитальные больные. По своей структуре госпиталь напоминал скорее санаторий, нежели больницу. С левой стороны парка лежали туберкулезные, а с правой, на таких же длинных, плетеных из лозы креслах повсюду сидели и лежали те, кто хотел пользоваться воздухом. После утреннего врачебного обхода все, кто только мог, выходили на воздух, и весь парк заполнялся гуляющими. Конечно, не обходилось и без флирта и романов, в особенности когда больным было разрешено летними вечерами оставаться на воздухе до 10 1/2 часов.
Свободное копирование
