После смерти мамы мы остались на попечении Эли — беспомощного, преданного и невыносимого существа. Ее патологическую мнительность и обидчивость мы приписывали тяжелому характеру, но как мы впоследствии поняли, она страдала тяжелой ипохондрией, в клиническом смысле этого слова.
Всякое соприкосновение с реальностью коробило и ранило ее, и она уходила от этой реальности в свой собственный мир, который замкнулся, наконец, стенами одной комнаты. Жизнь, бурлившая вокруг, казалась ей вульгарной и грубой, и она одинаково страдала как от прихода гостей, так и от посещения водопроводчика. Представления о нравственности укладывались у нее в схему лучших морализаторских трудов немецких романтиков, и нам, детям, она прививала старомодные смешные манеры и полную неприспособленность к жизни.
С тех пор, как не стало мамы, она требовала от меня, десятилетнего ребенка, «принципиального отношения» к папе и его посещениям. Она настаивала на том, чтобы я объяснила ему» его права и обязанности»: он обязан заниматься только нами, он не смеет требовать, чтобы мы ходили вниз, то есть туда, где жил он с Женей, и так далее. Лишь много лет спустя я поняла, насколько тяжело приходилось отцу в эти месяцы. Видимо Жене надоела та раздвоенность, в которой он жил, разрываясь между нами и ею, и она принялась ставить ультиматумы и настаивать на более решительных действиях с его стороны, к которым он не был готов.
Но тогда, осенью тридцать второго года, сразу после смерти мамы, я ничего этого не понимала. Я знала, что папа требует, чтобы я приходила вниз и делала уроки под его наблюдением. Видимо, как всякому мужчине в подобной ситуации, ему хотелось примирить непримиримое и создать для себя хотя бы видимость нормальной семьи.
А жизнь его вечно складывалась так, что он вынужден был раздваиваться между любовью к нам, его дочерям, и бесконечными обязательствами и обязанностями, которые наваливались на него со всех сторон и которые он нес один, без чьей-либо поддержки и помощи.
В те мрачные месяцы, в дождливые осенние дни, папа продолжал, по семейной традиции обедать у нас и, потерянный и несчастный, уговаривал меня приходить к нему после школы делать уроки. У меня разрывалось сердце от жалости к папе и от страха» изменить памяти мамы», как объясняла мне тетя. Папа раскачивался в кресле, как старый еврей на молитве, и беспомощно объяснялся с тетей, сидевшей напротив, с лицом скорбным и неприступным.
Это тягостное и неопределенное положение длилось больше месяца, пока, наконец, не разразился скандал, после которого папа надолго покинул нашу квартиру — Эля вынудила меня, десятилетнюю, написать письмо, что я» отказываюсь предавать мамину память» и поэтому приходить к нему не буду. Писала я это под гневную Элину диктовку.
Прочтя это послание, составленное в непозволительно резких тонах, отец решил немедленно забрать к себе Нину, а я пусть остаюсь с тетей. Эля в истерике бросилась вырывать у него пятилетнюю Нинку, папа выскочил в ярости, грохнув дверью. Во время этой безобразной сцены я металась между взрослыми, разрываясь от страха потерять такого любимого папу и сдерживаемая жесткими незыблемыми понятиями о долге и измене, внушенными мне Элей.
В результате, после долгих колебаний, как мне потом рассказывала близкая мамина подруга, совершенно измученный отец — он жаловался на бессонницу, одиночество, плохое самочувствие — принял решение не приходить к нам некоторое время, рассчитывая, видимо, на то, что Эля, увидев мою тоску по отцу, смягчит свои позиции, и постепенно все само собой уладится. Но как всегда в папиной жизни, и этому плану не суждено было осуществиться.
Свободное копирование
