В Нижнем нас встретила холодная и дождливая погода. Не помню, на какой пароход сели; капитан парохода, если не изменяет память -- Протопопов, отвел нам каюту первого класса, хотя наш проезд был оплачен только по третьему классу; жандармы оставались на палубе. До Козьмодемьянска ехал с нами тесть; перед тем как ему распрощаться с нами, неожиданно всплыло крайне неприятное обстоятельство: жандармы заявили ему, что вместе с ним должна вернуться и жена. "Да ведь она едет с мужем в Сибирь". -- "Нет, у нас есть распоряжение только о муже, о жене нам начальство ничего не говорило; вот, смотрите, и в бумаге о ней не значится". Долго шли у нас пререкания с жандармами; наконец тестю удалось как-то уломать их; думаю, что дело не обошлось без бакшиша.
На пароходе жандармы признались, что Зыбин (начальник петербургского жандармского дивизиона), который заприметил меня еще в лето 1862 г., когда я был в Вологде, дал им обо мне такую устрашающую аттестацию: "Смотрите день и ночь в оба, а то он у вас на глазах пропадет". Этот же самый Зыбин в Петербурге перед отправкой говорил тестю: "Можете быть совершенно спокойны за проезд вашего зятя: я назначил самых лучших жандармов, и им даны инструкции ни в чем его не затруднять".
В Козьмодемьянске мы расстались с тестем, человеком выдающимся для своего времени, хотя и получившим только домашнее образование в глухом Усть-Сысольске; расстались навсегда, так как, несмотря на свои пятьдесят пять лет и, по-видимому, могучий организм, он умер в следующем году.
На другой день начали подходить к Казани; между тем погода установилась отличная, мы с женой большею частью проводили время в рубке. В Казани, конечно, заявились новые пассажиры и в числе их... местный жандармский генерал Слезкин, столь прославившийся потом в Москве. Его провожали семья и адъютант; вся компания разместилась в рубке, из которой мы заблаговременно удалились. Мои жандармы пришли в неописуемый трепет и ни на шаг не отходили от меня; кроме того, они объявили мне, что, когда я буду находиться в каюте, они поочередно станут дежурить у ее дверей. Я отвечал, что мне лично все равно, но для публики это будет неприятно. "В таком случае оставайтесь на палубе".
Но вот в рубке началась какая-то суматоха; вскоре оттуда вышел адъютант и стал спрашивать, чья карта Сибири была разложена в рубке; ему указали на меня. Тогда он подошел ко мне и в вежливых выражениях стал извиняться, что карту случайно залили кофе. Я сказал, что это ничего не значит; но воспользовался этим случаем и просил адъютанта доложить генералу насчет требования жандармов. Через минуту адъютант вернулся и объявил жандармам, что я могу, когда захочу, оставаться в каюте, а они по-прежнему пусть будут на палубе.
Скоро пароход отошел; генерал остался один. Мы с женой были на палубе; по времени генерал вышел из рубки и стал прогуливаться. Спустя недолго заметил меня и пригласил в рубку. Там, предложив мне сесть, спросил, кто я, откуда и по какому делу отправляюсь в Сибирь. В коротких словах я удовлетворил его любопытство; в ответ он держал такую речь: "Вы молоды, перед вами еще большое будущее, от вас самих вполне оно зависит. Помните одно: где бы вы ни были, как бы далеко от вас ни находилось высшее начальство, оно всегда будет знать не только что вы делаете, но даже и что думаете. Еще раз говорю -- не забывайте этого никогда".
Кажется, в тот же день под вечер Слезкин оставил пароход, чему, конечно, были рады не одни только мои жандармы; по крайней мере капитан, с которым иногда удавалось переброситься двумя-тремя словами, не скрывал своего удовольствия.
Как по железной дороге, так и на пароходе можно было заметить любопытные взгляды, направлявшиеся в мою сторону; но лишь немногие набирались храбрости предложить иногда вопрос: "Далеко едете?"
Свободное копирование
