Константин Дмитриевич Кавелин читал гражданское право и судопроизводство. Догму он излагал довольно поверхностно, за что его и винить нельзя. Стоило ли, в самом деле, тратить много времени на действовавшее судопроизводство, когда коренная реформа его уже была поставлена на очередь? Что касается до гражданского права, то ведь тогда никто не верил, что наш X том не только благополучно просуществует десятки лет, но даже перейдет в двадцатое столетие.
Слаба у К. Д. была и историческая часть. Он хотя и не признавал себя гегельянцем, а, совсем напротив, склонялся к Канту, особенно Локку, но гегелевская троица властно засела в его голове и своеобразно облегчала ему историю при изложении институтов гражданского права. Оказывалось, что всякий институт обязательно проходил у нас три периода развития: родовой, общинный и государственный. Напр., наследственный институт: в родовом быте наследует род, общинном -- семья, государственном -- начинающая обособляться личность.
Кавелин страдал одним органическим недостатком: у него была слабая фактическая память; он сам в этом откровенно признавался и рассказывал, что, когда сдавал у Крылова кандидатский экзамен, то едва совсем не срезался, имея в руках билет о "владении по римскому праву", хотя, кажется, только за год до экзамена он получил золотую медаль за сочинение на эту самую тему. Вот почему экзамен у него был очень легок; сам не особенно твердый по части фактов, Кавелин снисходительно относился с этой стороны и к студентам. Но обыкновенно, выслушав ответ на билет, он задавал два или три вопроса общего характера, из ответов на которые, однако, можно было убедиться, понимает ли что-нибудь отвечающий, заглядывал ли он во что-нибудь, кроме лекций. На этих вопросах многие и проваливались; тогда даже хороший ответ на билет не спасал от неудовлетворительной отметки. Это и создало Кавелину незаслуженную репутацию грозного экзаменатора.
Читал Конст. Дм. хорошо, хотя он и не был блестящим лектором, его речь не лилась свободным потоком, лекции скорее походили на беседу. С именем Кавелина прежде всего соединялись его безупречное прошлое, целый ряд ценных для своего времени научных статей, крупная общественная роль; он был не только автор известного проекта об освобождении крестьян с землею, но благодаря его редкой отзывчивости в нем, как в фокусе, отражались все преобразовательные стремления того времени. Наконец, его недавняя отставка от преподавания наследнику Николаю Александровичу также имела не малую долю влияния на увеличение его популярности.
Если в своих лекциях К. Д. не поражал слушателей ни тонким анализом догмы (он усиленно рекомендовал нам в этом отношении курс своего предшественника, незабвенного Мейера), ни богатством исторического материала, зато он всегда умел сопоставить правовые догмы, выработанные прошлым, с требованиями современной жизни, а основной фон его идей далеко уходил от катехизиса тогдашнего ходячего либерализма; ведь сам К. Д. в известном письме к Герцену говорит, что он мыслит и чувствует по Герцену. Вот почему Кавелин скорее примыкал к "Современнику", чем к "Русскому вестнику", даже в наиболее либеральные годы последнего. Позволяю себе привести здесь один факт, кажется до сих пор остававшийся под спудом, характеризующий отношения Кавелина к "Современнику". Его старые литературные друзья, вроде, напр., А. Д. Галахова, были глубоко возмущены тоном "Современника", в частности же всего более "Свистком"; кто-то даже подсчитал, что в "Переписке Петербурга с Москвой" задето чуть ли не до ста человек. Они решили под флагом Кавелина выступить с печатным протестом; но К. Д. не только уклонился от предлагаемой ему чести, но и их отговорил от этой затеи. В нашем студенческом кружке К. Д. нисколько не скрывал, что признает "Свисток" очень полезным явлением. "Это, -- говорил он, -- большая хищная птица и делает хорошее дело, очищает наше болото от разной застарелой нечисти".
Напомню еще, что К. Д., близко зная Добролюбова и склад его убеждений, тем не менее, не затруднился доверить ему своего сына, которому Добролюбов давал уроки по литературе и, кажется, истории. Конечно, не гонорар (о нем, вероятно, и речи не было) привлекал Добролюбова, а необыкновенная даровитость мальчика. Он умер от скарлатины в начале зимы 1861 г. Смерть сына страшно потрясла К. Д. (впоследствии ему пришлось пережить и свою единственную дочь) -- одно время даже сильно опасались за него самого -- и вызвала к нему всеобщее сочувствие [Между прочим, была отправлена депутация от студентов. (Прим. Л. Ф. Пантелеева.)]. Вскоре после смерти сына К. Д. мне по какому-то делу довелось быть у И. Д. Делянова, тогдашнего попечителя.
-- Вы куда направляетесь? -- спросил меня И. Д., когда я уходил от него.
-- Мне нужно на Остров, -- ответил я, -- побывать у Костомарова.
-- Так поедемте вместе, я тоже на Остров, хочу навестить Константина Дмитриевича, -- сказал И. Д.
Уселись на извозчика и едем.
-- Какая потеря, какой удар для Константина Дмитриевича, -- заговорил И. Д., -- отец редкий умница и огромный талант, а сын куда бы дальше пошел; да и как был обставлен, ведь ему сам Добролюбов давал уроки!
И долго рассказывал И. Д. о необыкновенном мальчике, которого, вероятно, знал, а может быть, многое слышал о нем. Наконец близится Николаевский мост, значит скоро расставаться. "А все провидение, -- закончил И. Д., -- все в его руках! И можете себе представить, есть же такие ослепленные умы, которые не верят в провидение!"
К. Д. поступил в Петербургский университет во время попечительства князя Щербатова, с которым всегда оставался в самых лучших отношениях, но в 1858 г. на место Щербатова был назначен И. Д. Делянов. При нем влияние Кавелина, мало заметное вначале, постепенно все возрастая, достигло своего апогея в 1861 г., когда по его настоянию вместе с другими профессорами И. Д. назначил под председательством Кавелина комиссию (Стасюлевич, Спасович, Утин, кажется Пыпин) для выработки устава студенческой корпорации. В комиссию, согласно предложению попечителя, были приглашены с правом голоса депутаты от студентов.
Свободное копирование
