И всё же главное было в другом: как я уже начал говорить, Рига был уцелевший в СССР большой ганзейский город, где соединялись хрущёвская оттепель и растущая открытость к Западу с общей чуть большей свободой Прибалтики в Советском Союзе и поразительным соответствием всеевропейскому молодёжному движению «новой волны». Рига была Парижем Советского Союза, где гораздо меньше, чем даже в молодёжной культуре Москвы и Ленинграда, были заметны советские очень популярные тогда идеи. В Риге совершенно не было никакой «революционной романтики» и возвращения к «ленинским идеалам». Для меня, выросшего среди обломков дореволюционной дорогой мебели, среди полуразбитых мейсенских и гарднеровских ваз и сравнительно небольшого числа целых вещей и остатков коллекций, сохранённых нашими друзьями или не распроданных в эвакуации (то, что теперь называется семейной частью коллекции, вплоть до портретов родных, собрано мной у нескольких, преимущественно московских, моих дедов и бабушек). Я рос в ощущении разрушенного русского мира — частью сохранившаяся европейская атмосфера Риги воспринималась контрастно со всем мне тогда в России известным. Первоклассные, шедшие тогда в их Союзе кинематографистов фильмы — «Пепел и алмаз» Вайды, «Тени забытых предков» Параджанова, «Мать Иоанна от ангелов» Кавалеровича, да ещё единственный купленный тогда в СССР фильм «новой волны» — бельгийский «Чайки умирают в гавани», где всё, вплоть до постоянных серых дождей, так напоминало Ригу, и в ней молодые люди начали, как в фильме, ходить в плащах с поднятыми воротниками. Для меня в двадцать лет не могло быть места (во всяком случае, в Советском Союзе) лучше, чем Рига, куда я так случайно попал.
Значительной сохранностью Риги мы были обязаны не только тем, кто делал все, чтобы уцелел привычный быт и национальный уклад балтийского города, но косвенно и тем, кто в 1960-м году, даже на окраинах Риги, где были другие факультеты нашего университета, продолжал с оружием защищаться. Изредка мы слышали рассказы о возникавших перестрелках. А потому и советские власти вели себя более осторожно, не так уж стремились озлоблять латышей, не сносили, как это было в русских городах, все, что было связано с их историей и культурой, не превращали Ригу в рядовой советский город.
Но Рига одновременно была и русской столицей маленькой европейской страны, одного из центров русской эмиграции со своим журналом «Перезвоны», русскими выставками, и русской музыкой. И это сочетание остатков европейской свободы и русского прошлого, немецкой готики и латышского быта с необходимостью их собирать по частям, как и в наших киевских комнатах, было так мне близко в своем разнообразии, взаимодополняющей полноте, что создавало ощущение счастья. По вечерам я мог часами один ходить под моросящим дождём, и поразительная чистота воздуха естественно сочеталась с внутренним блаженством и ощущением полнейшей свободы.
Парк Аркадия — уцелевший островок в центре города высокого садового искусства середины XIX века, казался лучшим и самым близким мне местом в мире. Маленькие кафе на средневековых улицах, где наша весёлая компания сидела часами за одной чашечкой кофе, в кафе «Дубль», где нам готовы были приготовить и двойной кофе. Кафе, в которых просиживали вечера литературовед Роман Тименчик (в своей книге преувеличенно называющий меня человеком, на него серьёзно повлиявшим), сейчас очень известный художник Артур Никитин (и мне приятно, что он захотел написать несколько, по-моему, очень красивых моих портретов), религиозный реформатор, а в те годы художник Сандро Рига, близкий мой друг Лёня Мещанинов. И это только мне известные люди моего поколения, да всех не перечтёшь. Мы были веселые, молодые, некоторые, как Лена Ратнер и Женя Гуревич — ошеломляюще красивы. Иногда мы заходили в гости к матери Гуревича, балерине, которая благодаря многочисленным романам знала пол-Риги. Но она об этой (или как раз о противоположной половине) еще и очень любила рассказывать.
Естественно, я в этой очень молодой компании по своим библиотечно-музейно-концертным интересам казался человеком почти академическим, и одна из наших очаровательных двадцатилетних приятельниц — тогда инструктор райкома комсомола (в хрущёвские годы это бывало и в приличных молодёжных компаниях) предложила мне для заработка читать лекции (о том, что я уже несколько лет не комсомолец, потому что, закончив школу в 1958 году, уже никуда не отнёс свою учётную карточку, я никому ни в Риге, ни даже в МГУ в Москве умудрялся не говорить). Темы я выбрал две: о Сергее Есенине, тогда уже очень популярном, но ещё почти не переиздававшимся, и о Марине Цветаевой, один сборник которой, под редакцией Владимира Орлова, уже был издан, но у меня к тому же была и своя берлинская «Разлука», и воспоминания о Цветаевой — тоже изданное в Берлине «Быт и бытие») Сергея Волконского, да и пересмотрел я всё, что мог, и самих Есенина и Цветаевой, и о них в тогда довольно свободных рижских библиотеках. Допуска в спецхран официально у меня не было (но я его тут же получил, переехав в Москву), но, благодаря либерализму библиотекарей (не могу забыть интеллигентнейшую Баумане) и их хорошему ко мне отношению, получить я мог почти всё, что не читали (в основном потому, что и не интересовались) другие, а потому в свои двадцать лет считал себя очень образованным. Довольно быстро меня ещё сделали и членом «Общества по распространению («распылению» — говорили мы) знаний», и несколько десятков лекций я прочёл тогда уже и по путёвкам «Знания» (куда позовут, туда я и шёл, конечно). Многих я не помню, но в памяти остались две лекции.
Пришла заявка из рижской тюрьмы. Я не понимал, что там будет происходить, но оказалось, что это была лекция для охранников, возможно, молодых, а не для заключённых. Большой тёмный зал. Я читал лекцию о Цветаевой. Уж не знаю, как они реагировали на всё остальное и что понимали из моего рассказа о белом движении, об эмиграции и стихах Цветаевой, даже на цитаты из «Белого стана», но, когда я прочёл:
Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!
— вдруг почувствовал какое-то оживление в зале.
Как и полагалось, после десятка моих лекций, конечно, оплачиваемых (я жил за счёт этого, кроме денег, которые мне присылала мама из Киева), мне прислали доцента Рижского института русской литературы как рецензента — очень симпатичную даму, которая прослушала мою лекцию о Есенине. Я считал, что знаю очень много, пересказывал «Роман без вранья» Мариенгофа и какие-то записки Шершеневича (всё из изданий 1920-х годов), среди стихов Есенина прочёл две его не вошедшие тогда ни в один сборник довольно едкие частушки — одну о Брюсове, другую о Маяковском:
Бежит Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной.
Дядя-дядя, я большой,
Скоро буду с лысиной.
Эх, сыпь, эх, жарь
Маяковский — бездарь
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмана.
— Я был вполне уверен в содержательности своей лекции. Мне ничего, правда, сказано не было, но этой моей приятельнице она написала отзыв, по-видимому, вполне доброжелательный, и прибавила: «Григорьянц — человек, конечно, молодой и знает не так уж много, но стихи читает очень красиво». Господи, мне же был 21 год!
К тому же в эти рижские годы, кроме статьи о ритмической прозе, я написал для журнала «В мире книг» большую статью об Ольге Кобылянской, а для рижской газеты «Советская молодёжь», главным редактором которой был тоже наш приятель Лёша Солоницын, кажется, младший брат известного актёра, написал целый подвал с рецензией на большую выставку Аркадия Рылова, которую привезли в Рижский музей. Меня Лёша, правда, попросил подписаться «внештатный инструктор райкома комсомола» — ему это надо было для отчётности. Тогда для меня это ещё не имело значения, и я согласился, не объясняя детали моих отношений с комсомолом.
Свободное копирование
