Я практически не ходил в советскую школу — лет в тринадцать у меня нашли ревмокардит и предложили посещать школу или два дня в неделю, или каждый день, но только по два урока. Понятно, как редко бывал я в школе. Правда, прекратились и уроки английского языка с отдельным преподавателем, и уроки игры на рояле. К нашим комнатам на первом этаже примыкала большая терраса, куда выходила высокая дверь из маминой комнаты, а вдоль террасы был даже небольшой палисадник, с еще, кажется, дореволюционным ветхим невысоким заборчиком. Однажды на веранду, а точнее — к моей маме прибрел беленький по сути дела беспородный, но гордо называвшийся метисом шпица, маленький пес. Сперва его называли Шариком, но мама, очень любившая собак, быстро его переименовала в Шурочку и он стал неотделим от нашей семьи. Сам уходил погулять: летом через веранду, зимой через квартиру, неизменно сам же возвращался. И несмотря на бесспорное положение члена семьи вел себя в комнатах очень аккуратно — спал только на своем коврике, никогда не залезал ни на мягкие кресла, ни на постели. Изменилось это только однажды, когда я уже не жил в Киеве и знаю это по маминому рассказу. У мамы начался сердечный приступ, настолько острый, что она была не в состоянии позвонить по стоявшему рядом телефону и вызвать «Скорую помощь». Каким-то образом пес это почувствовал, впервые заскочил к ней на постель, лег сначала с одного боку, как-то отогрел его, потом переполз на другую сторону, отогрел маме вторую руку, и она смогла позвонить по телефону и вызвать врача. У мамы он прожил еще несколько лет, но понемногу слабел и однажды ушел умирать в одиночестве. Не зря мама в одном из писем ко мне уже в тюрьму, описывая столь же важного в нашей семье Арсика вспоминает «о незабвенном Шурочке».
А жизнь в усадьбе Киевского политехнического института сама по себе была довольно любопытной в то время. Окруженный еще до революции каменным забором квадратный километр с институтскими зданиями и корпусами для профессоров был таким странным островом на этой окраине Киева. Вокруг были нищие полу-уголовные улицы, самая крупная из них называлась Шулявка (Шулявская), где десятки лет в советские годы шла была сперва революционная, а потом обычная нищая полу-торговая, полу-уголовная жизнь. А в Политехническом институте, конечно, профессорские квартиры давно уже не занимали профессора. В лучшем случае им выделялась пара комнат в старых квартирах, теперь превращенных в коммуналки.
После войны мама с бабушкой вернулись со мной, младенцем, из эвакуации. Наступала осень. И они уже не могли вернуться в остатки нашей директорской квартиры (там не было ни одного застекленного окна). Денег на стекла, конечно, не было. Поэтому сперва им разрешили (почтение к моему деду было очень велико) выбрать для бабушки комнату в одном доме, а маме и мне — другую, где были хотя бы стекла в окнах. Сперва по-прежнему нищета была такой, что для меня нашли разломанную кровать, мама спала на старом диване, с которого великие революционеры срезали всю кожу, а бабушка — на перевезенных и в новые две комнаты обломках рояля без ножек. Потом наступил еще более страшный 1947 год, когда мама и бабушка могли себе позволить купить в столовой только один суп на двоих, а однажды зимой, когда бабушка вела меня из детского сада (где кормили) в авоське у нее была буханка полученного по карточкам черного хлеба и какой-то встречный бросился в снег на колени, умоляя дать ему кусок хлеба и бабушка отломила горбушку. Позже к нам вернулся один из двух концертных роялей работы Бехштейна, который стоял в кабинете моего деда и мама по каким-то считанным уцелевшим нотам, но, кажется, с пометками Листа, играла Моцарта. В то время уже стали появляться наши старые вещи. Дворники иногда нам продавали вязанки дров, в одной из которых бабушка обнаружила ножки от своего туалетного столика, но в 1950 году опять-таки, конечно, это было посмертное влияние деда, нам предложили две комнаты в одной и той же квартире рядом.
Это было профессорское богатство по тем временам. Весь Политех жил бесконечно богаче, чем окружающая Шулявка. Дети института резко отличались от наших шулявских одноклассников. Да и само население «острова», как я потом начал понимать, было каким-то не совсем простым.
