Лёка

В первый же день на пляже я так сожгла спину и ноги, что несколько дней могла лежать только на животе, а потом с меня начала клочьями облезать кожа. Не могла выйти на солнце, валялась на кровати и читала.
Поселили меня в длинном деревянном строении так называемого Ленинградского корпуса, с комнатками-каютами, выходящими на узкую палубу-галерею, где по вечерам собирались и спорили на разные темы пожилые писатели. Моей соседкой по комнате оказалась  киевлянка, студентка последнего курса биофака, чем-то похожая на Виру,  даже имя было столь же необычное – Лёка. Они внешне были одного типа – Лёка тоже миловидная, с тонкой, гибкой фигуркой, волосы стянуты сзади резинкой наподобие конского хвоста. Только в отличие от Виры, у которой «ничего еще не было», у Лёки давно уже всё было, и она, от души хохоча над моей неосведомленностью, с удовольствием рассказывала мне про «это», не утруждая себя эвфемизмами. Так же, как к Вире, к ней часто приезжал молодой человек, правда, не жених, а просто знакомый, тоже киевский студент, Боря Сергуненко. Он проводил лето у родственников в Феодосии. Боря входил в нашу комнатку, дочерна загорелый, с фигурой как у Тарзана, непринужденно заваливался на одну из наших кроватей, курил, острил,  подтрунивал над моим неудачным опытом загорания под южным солнцем, приставал с вопросами, от которых я конфузилась, например, выпытывал, целовалась ли я уже с кем-нибудь. Он говорил, что собирается стать писателем и копит рассказы женщин об их первом поцелуе.
А я еще ни с кем не целовалась, если не считать игру в бутылочку, в  феврале, на дне рождения у Наташи Абрамовой. Наташа пригласила своего приятеля, Толю Агамирова, и убеждала всех, что он очень похож на Ива Монтана. И правда, было сходство: худой, красивый, в обтягивающем свитере под горло и улыбка одной стороной рта. Раскрученная им бутылка дважды указывала горлышком на меня, и мы уходили целоваться в соседнюю комнату. Я дико смущалась, но делала вид, что мне не впервой.
А больше я ни с кем пока не целовалась, но мне стыдно было признаться в этом Боре, и я что-то мямлила, строила из себя «загадочную женщину». Он мне очень нравился, и я  изо всех сил старалась этого не показать. Да если бы он и догадался – что с того?
Покурив и потрепавшись, он делал знак Лёке, и они уходили погулять в горы, взяв зачем-то с собой байковое одеяло. А я шла на пляж, где ко мне подсаживался один из отдыхающих, вроде бы, писатель, вроде бы, «нашего круга», как сказала бы мама, но совершенно мне не симпатичный. Я спасалась от него в море (он к тому же и плавать не умел, тоже мне, Мартин Иден).
Если Боря не приезжал, мы с Лёкой совершали путешествия вдвоем, или взяв в спутницы немолодую, украинскую поэтессу. Ходили на могилу Волошина, в Лягушачью бухту, съездили в Судак и – с экскурсией – в Новый Свет. Вечером ходили с Лёкой на танцы в соседний дом отдыха Медсантруд.
Возвращались в свой Ленинградский корпус ночью, и долго еще не спали. Лёка развлекала меня рассказами о своих многочисленных романах. Рассказы были почему-то все очень смешными, мы обе хохотали так, что нам в стены с двух сторон стучали возмущенные писатели. Зато утром мы с ней дрыхли чуть ли не до обеда.
В общем, это было довольно пустое времяпрепровождение, если не считать, что я нахваталась от Лёки теоретических познаний в той области, которую не изучают на филфаке, да научилась курить. Лёка и раньше курила, и мы с ней нахально дымили папиросами «Дукат» под осуждающими взглядами соседей.
То, о чем я мечтала, когда сюда ехала – встреча, любовь - не произошло. Мои романтические фантазии грустно осели на дно души, как взбаламученный кофе оседает на дно чашки.
А когда путевка кончилась, и я вернулась в Москву, узнала: Милку Гаврилову, как отличницу, перевели на очный, журналиста Вову посылают по обмену студентами в Болгарию, а меня из парусной секции отчислили за прогулы.