Лопаты для очистки снега делались из самолетных корпусов. Это было лестно для лопат, но такая самолетная вырезка, размерами раза в полтора превышавшая обычную лопату для снега, требовала немалой подъемной силы: снег часто приходилось не отгребать, а, подняв плотный куб, кидать его куда положено.
Начальники таки накаркали: мое участие в трудовом процессе было наказано, хотя и не совсем так, как они предполагали. Когда я отбрасывал очередной сугроб, разместившийся на лопате, в животе что-то кольнуло. Я без особого труда сообразил, в чем дело, но поскольку объявившаяся грыжа мне жить не особо мешала, оставил ее про запас. Позже, летом, когда, по моим соображениям, армии настало время ликвидировать причиненный мне ущерб, я обратился к врачу. Врач подтвердил мой диагноз и направил в госпиталь.
В госпитале выяснилась занятная вещь. Пресс я качал всяко-разно, в том числе, держа за головой двадцатикилограммовый диск. Так мало того, что усиленная таким образом конструкция не выдержала испытаний в полевых условиях, еще и хирург посетовал, что пришивать почти что не к чему: очень уж тонкие мышечные стенки (тем не менее, он заштопал меня так, что штопка по сию пору прочнее, чем то, что вокруг).
Но сначала увезли Витольда; он служил в другой эскадрилье, и у нас с ним были приятельские отношения еще с учебки. Да и в квартете мы пели вместе, причем Витольд это сносил героически терпеливо. Я проснулся от грохота: стучали сапогами и ломали койки. Ничего не было видно и все утихло довольно быстро. После подъема выяснилось, что это у Витольда случилось резкое обострение язвы желудка. Боль была настолько нестерпимой, что соседям пришлось его увезти вместе с койкой, предварительно отделив спинки.
14 августа 1967 года не в ногу, но синхронно хватаясь за прооперированные животы, через Таллин неуверенной походкой брели двое в солдатской форме. Город был наполнен летом, солнцем и мини-юбками. Стараясь не давать воли эмоциям, мы шли сквозь чужую жизнь на вокзал, возвращаясь «домой», в полк. Позади остался госпиталь, в котором мы провели две недели, и госпитальный парк с поваленными августовским ураганом 1967 года вековыми деревьями (в Латвии похожее произошло уже в октябре).
Дали отпуск при части на две недели. Однако командиры, видимо, решили, что эдак все начнут себе животы резать, и вскоре я в позе фасадного атланта поддерживал полтора центнера торчащей из самолета родной РЛС. В голове крутились две мысли. Первая из них была недооформленной завистью к американской военщине, на плечи которой в аналогичной позе ложился груз как раз на центнер меньший – в ощетинившейся цитадели империализма уже царил полупроводниковый разгул, а не высились стройными рядами колбы радиоламп. Пусть уже миниатюрных, длиной всего четыре сантиметра, и способных выдержать своим стеклянным корпусом перегрузки артиллерийского снаряда, но ламп. Вторая, как ни оформляй, звучала коротко и нелитературно.
Нашлись люди, посоветовавшие во избежание рецидива с РЛС добиваться дополнительного обследования на предмет послеоперационных осложнений. Я отправился в лазарет, и меня действительно уложили. На недельку, до второго сентября.
Наконец-то силы добра и справедливости выступили в едином порыве, повернувшись ко мне лицом. Я могу только догадываться о том, что было на уме у хороших людей, как минимум посчитавших, что если даже за эти два года десять месяцев мой долг перед родиной и не выполнен по полной программе, то все равно в ближайшем будущем ничего путного армии от меня ожидать не придется. Или о том, что где-то невидимая рука отметила невидимой галочкой завершение мной определенного этапа в познании жизни. Но я уверен, что к моему досрочному освобождению причастны те, о которых сам судил слишком строго и несправедливо.
13-го меня снова направили в таллинский госпиталь, а 25-го я оттуда вышел c весьма туманным заключением о болевом синдроме и замечательной фразой «Характерологическая особенность личности в виде эмоциональной лабильности». Что такое лабильность, я узнал потом, но, даже зная, оспаривать диагноз вряд ли бы стал, поскольку он стал причиной невероятного решения: «Нуждается в отпуске по болезни на 30 суток с переосвидетельствованием по месту жительства». Невероятного потому, что боль солдат должен терпеть, а упомянутая характерологическая особенность, как я убедился, в армии отнюдь не дефицит. И ничего, служат себе и продвигаются по службе.
Как бы там ни было, таким удачным финалом я обязан главврачу госпиталя, вынесшему и подписавшему этот вердикт. Я предполагаю, что у него для этого могли быть и субъективные причины (отчего я ему не менее благодарен), но если сложить всю мозаику последних событий, получилось бы нечто вроде завершенного паззла, изображающего накатанную дорогу, теряющуюся в радужной перспективе. Из штаба полка украли ящик патронов. Случай, в общем-то, и так из ряда вон. Но он произошел к тому же в один из тех дней больничной эпопеи, когда я более-менее функционировал и был разводящим охраны знамени в здании штаба. Никакой другой охраны там не предусмотрено. Так даже не допросили. Возможны, конечно, вполне прозаические объяснения, начиная с того, что нечто, исключающее всякую мою причастность, вычислили оперативно и, что понятно, без лишнего шума.
Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года я был дома. Возвращаться мне уже не пришлось. Мечта о диване с журналом стала явью. Я твердо решил не вставать с него ближайшие две недели.
Наутро меня поднял голос мамы: «Ты вообще учиться-то собираешься? Или на работу устраиваться?!»
***
Стоило нашему призыву отслужить, как все стало становиться на свои места. На армию и на то, что армии касалось, посыпались реформы. Начиная с реформы формы: исчезли галифе и появились брюки, стоячие воротнички уступили место отложным, а повседневные сапоги дополнились выходными ботинками. В столовых внедрили ножи и вилки – это, правда, еще при нас. Перестали забирать в армию с дневных отделений вузов. В русских средних школах от одиннадцатилетки вернулись к десятилетке (в латышских – от двенадцати лет к одиннадцати). Призывать стали не с 19-ти, а с 18-ти лет. И, наверное, самое существенное: срок службы сократили на год.
До полных трех лет не дотянул и я: мои «1095» длились как минимум на 45 суток меньше. Если подойти арифметически.
Когда были готовы наброски этих заметок, я в поисках свидетельств корректности некоторых своих определений и утверждений наткнулся на «Исповедь военнослужащего срочной службы» Александра Довгаленко (http://artofwar.ru/d/dowgalenko_a_w/text_0010.shtml). Описываемые нами события отличаются стилем, объемом, географией, взглядами и, главное, их разделяет четверть века. И вместе с тем, как много общего!
VL
2014.
Свободное копирование
