Ненавижу магазины - ни большие, ни маленькие. Но за границей из-за моей страсти открывать новую жизнь я всегда ходила по базарчикам, антикварным магазинчикам, но так как денег было мало, а покупать я очень люблю, то покупала я какие-то мелочи. И так постепенно моя нынешняя квартира превратилась в какой-то "матросский сундучок", набитый мелкими-мелкими деталями, дорогими сердцу. Переезжать мне сейчас - нереально. Расстаться с этими вещами - не могу. Но иногда я думаю: кому это оставить? Кто будет разбираться в этих любимых мелочах, которые вызывают у меня сложные, многоступенчатые ассоциации? У Володи, например, хранится в письменном столе окаменелый кусочек сахара, который для него очень много значит. Он, наверное, может роман написать по этому поводу. А на шкафу у него пылится плюшевый медведь, который старше его. Его купили, чтобы встретить рождение Володи. И куда эти вещи денутся после жизни хозяев?..
Но теперь я все меньше и меньше обращаю внимание на вещи. Ведь ко всему привыкаешь, многое перестаешь замечать, даже картины. Поэтому я их очень часто перевешиваю - чтобы видеть. Но иногда меня спрашивают: "Где такая-то картина?" Я отвечаю: "Не знаю". А она висит у меня перед глазами.
Недавно кто-то из корреспондентов спросил, отражает ли меня мой быт. И я подумала, что в какой-то период, когда мне хотелось быстро-быстро создать свой дом, - отражал. В юности все было разрушено не было корней, не было семьи. Но была ностальгия: сидеть под абажуром большой семьей и пить чай - я всегда любила об этом читать. И в какой-то момент мне показалось, что я такой дом создала. А потом я поняла, что не хочу общаться - устаю от людей, да и внутри дома не все ладно. Так что дома и сейчас практически нет.
Я вообще не верю, что человек, который, простите за выражение, занимается искусством, может жить с кем-то. Он должен быть один. Можно жить с семьей и рожать детей, но все равно существовать отдельно. С недавних пор я называю это комплексом Ангелопулоса. Конечно, для окружающих в этой отрешенности есть какая-то жесткость и жестокость. Но, с другой стороны, невозможно отдавать энергию на быт, на треп. Потому что ее все меньше и меньше, и сконцентрировать ее все труднее.
...Как-то мы летели с Теодором Терзопулосом из одного итальянского города в другой. Летели первым классом, но сидели порознь. Со мной сидел какой-то пожилой человек, почти старик. А его высокая, статная молодая жена с маленькой дочкой летели экономическим классом. Нам принесли еду. В это время пришли его жена с дочкой. Дочка жадно смотрела на поднос и говорила на каком-то непонятном мне языке. Но он ей не предложил ничего! И они ушли. Я была настолько возмущена этим стариком, что пересела к Терзопулосу и стала рассказывать, какой со мной сидит гад. Теодор говорит: "Так это Ангелопулос..."
И вот недавно на Рижском кинофестивале показывали одну из картин Ангелопулоса. Я подумала: "Интересно, совпадут ли мои житейские впечатления с впечатлениями от фильма?" К счастью, не совпали - фильм гениальный. Авторский, как у Тарковского. Судя по всему, главный герой - Поэт, который уходит из жизни, - это сам Ангелопулос. И жена его такая же статная и красивая. Правда, в фильме - не девочка, а мальчик, но таких же лет. Эти порванные отношения с людьми и то, что едет он непонятно куда, и мальчик, который то появляется, то исчезает, и жена - обожающая, с которой он тем не менее расстается, - все это меня заворожило. Я поняла его отрешенность. Это уже не человеческие отношения, это отношения художника с миром.
Очень часто человек идеализирует свое детство, свое прошлое. Человек, которого в детстве подавляли или что-то его не устраивало, всегда хочет вырваться из своего прошлого, доказать правоту своих желаний и цели. Или же - "украшает невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения", как писал Пушкин в "Истории села Горюхина".
Когда-то я зачитывалась Прустом и мне казалось, что у него была тонкая, аристократическая -жизнь - такая же, как у его лирического героя. Жизнь в почти нереальной обстановке, прелестные отношения между людьми. Я этим упивалась. И вот наконец я попала в Шартр, где недалеко, в маленьком городке, прошло детство Пруста.
Французский городок, провинциальный, с собором около ратуши. Кафе, булочные, на которых написано: "Здесь продаются настоящие "Мадлен", с которыми пила чай бабушка Марселя Пруста". Ведь у Пруста описано, как бабушка принимала гостей и они пили чай с печеньем "Мадлен".
Иду дальше по узкой улице. Опять булочная с надписью: "Здесь продаются САМЫЕ настоящие "Мадлен"..." И так - среди этих булочных - приближаюсь к дому Пруста. Дом среднего провинциального врача или адвоката. Когда туда входишь - сразу чувствуешь мещанский обывательский уклад среднего француза. Изящная просторная гостиная, описанная у Пруста, оказалась совсем маленькой, с мещанскими деталями. Все другое... И когда смотришь на его фотографии, понимаешь, как он пытался вырваться из этого затхлого мира и искал себе друзей среди аристократов.
Пруст преобразил не только свое прошлое, но и изменил свою жизнь, которая, следуй он семейным традициям, прошла бы в этом провинциальном городке. Но он намеренно создавал "вторую реальность", недаром его книги называются "В поисках утраченного времени".
Утраченное время - что от него остается?
...Как-то однажды я заехала за Борей Биргером, чтобы вместе ехать в Переделкино. Спустились вниз, в почтовом ящике лежало письмо от Володи Войновича (первое после его эмиграции). Боря, не распечатав, положил письмо в карман, и мы поехали на день рождения к Инне Лиснянской в Переделкино. Приехали, зашли сначала к Вениамину Александровичу Каверину - его дача была напротив. Сели в садике. Я читаю вслух письмо, Боря меня рисует карандашом: белая французская шляпка, белая кружевная кофточка и письмо - рисунок получился абсолютно в стиле XIX века. Боря подарил его Инне Лиснянской (недавно мне Инна сказала, что этот рисунок до сих пор висит у нее над кроватью). А письмо было о странных свойствах памяти - удерживать одно и упускать другое. Каверин заметил: "Да, это абсолютно писательская память, но память писателя молодого. Потому что я сейчас помню все, что происходило со мной в 20-е годы, - могу даже не заглядывать в дневники, но не помню, что было на прошлой неделе. И поэтому пишу только мемуары..." Боря Биргер говорит: "А я помню, кто как сидел, какое было освещение, какого цвета платье на женщине, - могу даже зарисовать, а вот когда это было - вчера или до войны, - не помню". А я подумала и сказала, что помню свои душевные узлы или гармоническое состояние (секундное) при общении с людьми. Больше ничего - ни стран, ни дат, ни событий. Каверин назвал это актерской памятью.
Но в памяти, видимо, с годами появляется обратная перспектива: чем старше становишься, тем ярче - картинки детства.
Отчетливо помню себя лет с пяти-шести. Я жила в эвакуации у бабушки во Владимире. Отец ночью приехал с фронта. Меня разбудили. Радости не было хотелось спать. Отец показал две игрушки, которые он привез мне и моей двоюродной сестре, - лису и слона. Я выбрала лису. Утром сестре достался слон. Она ревела. Громко, во весь голос. Ей хотелось лису. Я плакала тихо, в уголке. Она, просыпаясь утром, на весь дом кричала "Каа" (молока) и еще в постели выпивала пол-литровую кружку парного молока. Я никогда не любила молоко и до сих пор его не пью. Я часто болела. Она нет. Мы дрались.
Странно, я с трудом вспоминаю свои роли, репетиции, съемки, гастроли. Вернее, вспоминаю, когда это нужно вспомнить - когда кто-нибудь спросит. И с удовольствием рассказываю про свое детство. Как ходила в школу около Балчуга и как каждый раз останавливалась около будки инвалида-сапожника - мне очень нравился запах кожи, гуталина, скипидара. Однажды он, видимо, давно меня приметив, стал расспрашивать: кто я, с кем живу. "Отец погиб на фронте, живу с мамой..." - он дал мне три рубля. Я взяла. Но больше уже никогда не останавливалась у этой будки.
Или: там же, на набережной у Балчуга, мы играем в "классики" и прыгаем через скакалку - двое крутят, одна впрыгивает. И я, хоть и была освобождена по состоянию здоровья от физкультуры, хотела быть первой. Сил на это не хватало, я только ломала игру. Дети ~ народ жестокий. Они меня, однажды не выдержав, схватили в охапку и подержали над водой за парапетом Москвы-реки. Я думала, что они хотят меня туда бросить... Мой характер стал постепенно закрываться от людей.
Процесс "сверхкомпенсации" хорошо известен психологам. У большинства людей, проявивших себя в литературе, искусстве, политике, было, по воспоминаниям, трудное и одинокое детство. Или какая-нибудь серьезная болезнь. Их не понимали близкие или считали, что из них ничего не выйдет в будущем.
Хорошо помню, что отчим постоянно мне говорил, что я не закончу школу, окажусь в плохой компании, потом - не поступлю в институт, а когда уже училась в университете - что никогда его не закончу. Я "компенсировала" это недоверие - закончила университет, хотя, наверное, надо было добиваться Театрального училища. И в театре Любимов в первые годы в меня не верил - я играла в маленьких сценах и эпизодах. Играла "на износ", каждый день, работала по 25 часов в сутки. Как у меня хватило на это сил - до сих пор удивляюсь.
Думаю, что любое давление и недоверие - это стимул для таланта, если он тебе дан от рождения. Конечно, невозможно советовать родителям в надежде, что ребенок со временем станет знаменит, сознательно создавать детям несчастливое детство. Ведь очень часто, если энергии таланта недостаточно, при несчастливом детстве вырастает человек с плохим, озлобленным характером.
Но если бы в мире не было страдания - не было бы и выдающихся людей. Все искусство основано на страдании.
Стендаль, по-моему, где-то писал: "Для искусства нужны люди немного меланхоличные и достаточно несчастные".
Когда об этом пишу, я вспоминаю многих моих прежних друзей. Это и Эдисон Денисов - крупнейший композитор, к сожалению, ушедший из жизни, это и Отар Иоселиани - гениальный режиссер, это и Олег Чухонцев - прекрасный поэт. Я уже не говорю о всех тех людях, о которых пишу в этой книжке.
Свободное копирование
