"Остановись мгновенье! Ты не столь прекрасно... - 1

"...ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ! ТЫ НЕ СТОЛЬ ПРЕКРАСНО, СКОЛЬКО ТЫ НЕПОВТОРИМО"

Иосиф Бродский

1990 год.

Неожиданно раздается звонок: "Это говорит Иосиф Бродский. Мы с Вами не знакомы, но я хотел бы Вас пригласить на вечер, посвященный 100-летию Ахматовой, который я устраиваю в Театре Поэзии в Бостоне". Я спросила: "А кто еще там будет?" - "Анатолий Найман, я, Вы. И с американской стороны актеры и переводчики".

Оформляя эту поездку, я все думала: "Что бы подарить Бродскому?" И когда пошла за билетом, заглянула в "Букинист" недалеко от площади Маяковского. Я знала, что Бродский преподает теорию стихосложения в американских университетах, и, как нарочно, мне попались два сборника XIX века по теории и философии стихосложения. "О, - думаю, - прекрасно!" Покупаю и провожу их со страхом через таможню.

Хотя юбилей Ахматовой был в июне 1989 года, Бродский устроил вечер через полгода, 18 февраля.

Мы с Найманом приехали в Бостон, в Гарвардский университет, за неделю до концерта. Я помню огромные сугробы, расчищенные дорожки, красные каменные дома, белок, которые никого не боялись. А по расчищенным снежным дорожкам из библиотеки - в столовую, из столовой - на лекцию бегали студенты в башмаках на босу ногу, в майках и в шортах.

В Бостоне я была к тому времени не первый раз. Кажется, за год до этого в городском театре мы играли "Федру". Но тогда я жила в гостинице, надо было много работать. А тут нас с Найманом поселили в старый двухэтажный гостевой дом в викторианском стиле, с милым служителем, который готовил нам завтраки. Можно было ничего не делать, гулять, ходить на званые ужины.

Мы с Найманом подолгу гуляли, и я все время расспрашивала его про Ахматову, и по его рассказам у меня сложилось ощущение некой его "близорукости" - из-за слишком близкого расстояния (такое же ощущение, кстати, возникает, когда читаешь записки современников о Пушкине или о Достоевском). Это же ощущение у меня подтвердилось позднее, когда я читала наймановские воспоминания. Видимо, о близких людях писать не стоит, ибо надо все время держать себя в узде.

Обедали мы в профессорском клубе. Однажды я пришла, а там в одном из залов выпивают. Я тоже выпила и закусила, ко мне кто-то подошел. Я говорю: "Я не понимаю по-английски. Вы говорите по-французски?" - "Нет". Так пообщались. Потом пришел Найман, и выяснилось, что я присоседилась к какому-то колледжу, который справлял юбилей... Вот такую мы вели жизнь. Бродский не появлялся.

Наступил вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже выступала в этом Театре Поэзии и знала, что туда приходят люди заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки, привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.

Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и говорю: "А вот это я Вам привезла из Москвы". Он, как вчерашнюю газету, не глядя, кинул куда-то за спину. Я подумала: "Ну у ж это слишком!" Он говорит: "Последовательность такая - сначала стихи читаются по-английски, потом по-русски. Все сидим на сцене, русские (нас было трое) - слева, американцы - справа. В конце первого отделения - "Реквием". Тут я встряла: "Реквием" - сначала по-русски!" Он отвечает: "Нет-нет, как всегда, сначала по-английски". Я говорю: "Тогда я его не буду читать". Он снисходительно пожал плечами, но спорить было некогда, и сказал: "Хорошо!" И мы сразу ринулись на сцену.

Переполненный зал, хороший, но настороженный. Много русских. Бродский читает Ахматову, так же как свои стихи - поет, соединяет строчки. Чтение на слух - монотонное, не подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не расставляются логические акценты и не выделяется конец строфы. И только неожиданный обрыв на последнем слове, как спотыкание... Найман читает по-другому, но тоже в основном поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: "Голосом работает поэт, голосом". Американцы читают по-разному. Одна актриса начала "Звенела музыка в саду..." и последние строчки - "Благослови же небеса,/Ты первый раз одна с любимым" - произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание - еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски.... Зал зашевелился. Поняв, что зрители хорошо реагируют на ранние ахматовские стихи, поданные в такой манере, следующая американка читает "Сжала руки под темной вуалью..." так же прозрачно и легко, как я - предыдущее. Потом - моя очередь. А я помню, что Ахматова спустя годы терпеть не могла это стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой - надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское "г", почти шаржируя, прочитала "Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-алью". Сажусь на место. Бродский мне - тем же голосом старой Ахматовой: "По-тря-са-юще..." В общем, когда я прочла " Реквием", английский вариант уже почти не слушали. Старалась я в основном для Бродского, играла перед ним Ахматову - какой она представляется мне в разные периоды ее жизни.

После вечера был "party" - прием. ...Бродского обступают пожилые американки, в золоте, с вытравленными уложенными волосами, говорят пошлости, много русских с комплиментами. Бродский, судя по разным воспоминаниям, не стеснялся "отшивать". А тут - нет: слушает, улыбается, курит, пьет водку и все больше бледнеет. Я подумала: "Уйду!" - подошла к нему и говорю: "Иосиф! Я ухожу и хочу Вас поблагодарить за это приглашение. Но мне жаль, что Вы бросили те две книжки, потому что я их привезла Вам в память об Илье Авербахе, который мне о Вас рассказывал". У него посветлели глаза: "Авербах! Нет-нет, эти книжки мне нужны, я обратил на них внимание, спасибо". Я, видя, что он потеплел, признаюсь: "Все последнее лето я зачитывалась вашими стихами". Он опять закрылся как раковина. И тогда я, немного разозлившись, говорю: "Знаете, Иосиф! Я тоже терпеть не могу, когда после спектакля говорят комплименты, это всегда пошло выглядит. Но когда говорят друг другу профессионалы - это другое. Ведь сегодня, простите, но мы оба были только исполнителями". - "Да-да..." - согласился он. После этого мы еще неделю жили в Гарварде, Бродский опять не появлялся...

Наступило лето, и кто-то привез мне книжку стихов Бродского с надписью: "Алле Демидовой от Иосифа Demi-Dieu - с нежностью и признательностью. 9 июня 1990 года, Амхерст. Иосиф Бродский".