Россия. Революция
Наступил февраль 1917 года. Революция. Все об этом говорят, но ничего нет официального. Но вот приходит начальник Новочеркасской военно-фельдшерской школы. Дежурный ученик-воспитанник кричит: «Встать! Смирно!» Стучат парты, дежурный ученик отдаёт рапорт: «Господин полковник! По списку учеников 4-го класса столько-то, налицо столько-то и так далее». Хотя мы его и каждый день видим, но зная, что теперь революция, что царя больше нет, все мы в тревожном состоянии, как и что он нам скажет. (Хороший был начальник – полковник доктор Волошенко; не перенёс второго нашествия красногвардейцев на Новочеркасск и покончил самоубийством; потом я слышал, что вот так он и остался забытым-заброшенным в своём доме на Крещенском спуске). Вот что он нам сказал: «Дети! Дон в опасности. Всё наше донское казачество в опасности. Царя нет, так это не важно; цари никогда нас, казаков, не любили. Грядущие дни будут, несомненно, тяжёлыми, как и всякие революции. Будьте осторожны в жизни, и пусть будет с нами Божья сила. На сегодня вы все свободны».
Не успели мы выйти из ворот школы, как приехали студенты на извозчике и сказали, чтобы мы по классам шли к главному собору на революционный парад. Туда мы отправились всей гурьбой, а когда пришли, там уже было очень много народу, гремел войсковой оркестр, пение «Вышли мы все из народа…» и «Мы жертвою пали…», соединения запасных пехотных полков с оркестром – и всё это двигалось по Платовскому проспекту, где часть учащихся распылилась, а юнкера и войска пошли по Московской улице.
Пришло лето. Керенский глагольствует. Выборы атамана – временного. Идёт другой раз по улице казак-фронтовик и, обращаясь к тебе, мальчишке, говорит: «Товарищ! Где тут находится такая-то улица?» Ну какой я ему товарищ?! Он казак, лет под 30-35, бывалый вояка с фронта, а, может быть, – и отец семьи. И вот вдруг ко мне, мальчику 16-17 лет, обращается: «Товарищ». Как-то чудно и не соответствующе: у нас у нас ещё в те времена, когда казаки-однополчане собирались на сход, то обращались друг к другу «товарищ»; а обычно всегда и везде говорили мужикам - «станичники», а женщинам – «станичницы». Так вот. Я говорю фронтовику: «Какой же вы мне товарищ, когда вы человек пожилой!» А он мне: «Ох ты, туды твою, растуды твою…» - и пошёл! Вижу, что у него желание мне дать по физиономии, так я заблаговременно подальше от него, а то чего доброго настреляет «костылей», а потом ищи ветра в поле.
У входа летнего театра собирается Войсковой круг, куда сходятся выборные казаки и где им пропагандирует большевизм один учитель из казаков. Чудно и видеть это, и слышать их разговор; мало вникаю в это дело. Да как повернулся, – ребячье дело! – всё забыл. То ли дело гулять по Московской улице и песни казачьи группой петь…
Прогремела весть, что большевики взяли власть в Москве и Петрограде. Донская область во главе с атаманом Калединым отделилась от России, объявив, что она сделалась Всевеликим Войском Донским. Свои донские казачьи деньги, своя армия, даже игральные карты – и те в донском казачьем духе.
Красногвардейцы готовятся в поход на донских казаков из Москвы. Восстал Ростов. На подавление там взбунтовавшихся большевиков каждое военное училище должно дать известное количество людей. В числе них и я, но ввиду того, что мы будущие выпускники-фельдшера, нас вчетвером прикомандировали к донскому Красному Кресту.
Остановка в станице Аксайской. Митинг казаков: за и против новой власти. Бросается в глаза один казак, который усиленно уговаривает казаков не поднимать руку на братоубийственную войну. Одни говорят, что мы идём убивать своих родных русских братьев и донских казаков. Другие говорят, мол, это мы защищаем донское казачество от засилья «хамов»-русских и жидов, которые хотят жидовскую власть против нашей родной православной веры. Говорилось много и скучно. Наконец мне надоело, ушёл. Часть казаков покинули вагоны, а остальные поехали на подавление.
Ночью санитарный поезд прибыл к Александровке. Бьют из орудий «Колхиды», трещат одиночные выстрелы винтовок, цокают пули по рельсам. Говорят, чтобы мы спрятались за вагоны. Чудно как-то всё это, но всё же отдаёшь себе отчёт: что-то страшное уже нависло. Сказали, чтобы шли сзади наступавших казачьих частей.
Идёт передовая стрельба станицы Александровской с Курочкиной балки (если только не ошибаюсь, так как мне 89-й год, а дело было в 1918 году). Перестрелка идёт частая. За последним домом станции наших залегло человек восемь казаков. Все они строевые казаки Баклановского полка13 – фронтовики. Лежим за домом Александровки со стороны Курочкиной балки. По Александровке идёт сильный оружейный обстрел. Это моё первое боевое крещение, хотя вчера вечером, в момент прибытия в Аксай, по станции бил пулемётный и оружейный огонь, шум от которых вливался в вагоны при свете керосиновой лампы, оставлявшей тревожный отблеск серебристого цвета, плескавшийся по поверхности рельсов.
Поздно вечером этого же дня привезли четверых убитых казаков-богатырей, положили их у дома, не помню, на какой улице. Подошли их сослуживцы станичники (то есть казаки с их станицы), поснимали папахи, склонили горько свои чубатые головы, и каждый из них что-то скорбное, надрывное говорил. Положили кисет с табаком на грудь каждого из них и сказали: «Ну что ж, станичники, выкурим по закрутке за упокой их душ. Со сладким дымком табачка души их пойдут в рай, а там и захоронят их». Каждый из них взял по щепотке табаку из кисета, скрутил «козью ножку» и молча, вздыхая, раскуривал. Это первая часть похорон. Мне было прискорбно смотреть на этих рослых, могучего телосложения убитых казаков и не хотелось верить и не верилось, что они убиты. Но потом казаки поговорили о том, кто возьмёт оставшиеся вещи покойных и свезёт их родителям. Зимний вечер превращался в ночь.
Утром рано-рано со стороны Нахичевани с 5-м Донским пластунским батальоном подошли к Ростову, прошли кирпичную фабрику. Говорят, что резервные солдатские части хотят сдаться. И редкий орудийный обстрел с «Колхиды» - броненосца, который стоял на Дону и своим как артиллерийским, так и пулемётным огнём не допускал жителей станицы Аксайская, как и всех других, брать воду к Дону, а под огнём не так-то легко и быстро прорубить прорубь.
Рассвело. Вот заброшенная фабрика, вроде пивная. Пулемётный огонь. Все залегли. Приказ встать. Снова пошли. Вот Балабановская роща. Ведут сдавшихся большевиков; есть между ними и раненые. Казаки их раздевают, бьют. Одного сдавшегося батареец-казак зарядным пулемётным ящиком ударил сверху вниз; стесал всю левую щёку человеку. Я привык видеть кровь во время учения – вскрытия трупов. Но подобное, когда – человеку, хотя бы и не казаку, было остро жалостно видеть: я понял, что бедный человек обречён на смерть. У других снимают сапоги, но я никак не могу понять, почему их снимают, ведь они растоптаны.
Наступаем дальше. Подходим к Ростову-на-Дону. Сдаётся запасный Ростовский пехотный полк. Густая толпа солдат во главе с прапорщиком Вишневецким встречает впереди идущих атамана Каледина и генерала Абрамова. Справа от нас Балабановская роща. Вдруг какое-то замешательство, потом эта толпа мгновенно расступается, и – что я вижу! – пулемёт «Максим», окружённый верховыми казаками, подскакавшими вовремя и обезвредившими эту предательскую западню, сделанную прапорщиком Вишневецким. Потом сдача пошла благополучно.
Вот вдали веется белый флажок на извозчике. Он подъезжает. В фаэтоне три пьяных моряка с «Колхиды». Это военное судно, которое своим метким огнём не давало возможность взять Ростов с Александровки, под которой было убито много казаков. Подъехали, слазят, в руках древко с белым флажком. В морской военной форме, упитанные, лет под 30. Подъехали прямо к начальникам. Я здесь, почти что рядом, поблизости.
Когда они начали говорить с Калединым, подходит один казак и винтовкой их отводит от разговаривающего с ними атамана с явной целью перебить их на месте. Но Каледин сказал казаку: «Оставь их в покое. Когда наши делегаты ездили к ним для переговоров, то они их не трогали».
Сдача города Ростова-на-Дону была полная, а руководитель – красный прапорщик Вишневецкий – был выдан. Его поставили у стены и сказали, что кто желает – может ему морду бить. Ему плевали в морду, но бить не били, говоря, что не хотят руки пачкать об жида: он был еврей. Потом прошёл слух, что многие из красных взятых главковерхов были уничтожены на башенном мосту Ростова, на котором красные до этого, будучи у власти, расстреливали для них не нужных белых из живших в городе Ростове.
Простояли мы так с неделю в Ростове. Потом нас, учащихся военных казачьих училищ - кадетского корпуса, военно-технической и военно-фельдшерской школы – отобрали, посадили в вагон и, ничего не говоря – ни зачем, ни куда, – повезли.
Утром мы были на станции Сулин. Часов в 10 утра против станции замаячило человек 10-15 идущих в цепи, и оттуда были и слышны, и видны выстрелы из винтовок в нашу сторону. 5-го Пластунского казачьего донского батальона есаул Петров, которому было поручено командовать нами, отрядил 10 человек и послал их навстречу, а остальные 30 человек, в том числе и я, остались для прикрытия станции.
Нам была хорошо видна схватка: наступающие, побросав винтовки, бросились наутёк, а 2-3 человека уселись на земле; вот их-то наши захватили и привели. Не знаю, какой им там был дан допрос есаулом, но знаю: они сказали, что пробирались к себе домой, будучи студентами-казаками, и что красные их захватили и повели для численности с собой в цепи. Но есаулу, видимо, хотелось показать, что он имеет право ни за что ни про что расстреливать людей.
Меня поставили над ними часовым. Вот на меня пристально смотрит один из студентов и спрашивает: «Ведь вы Любовин?» Отвечаю: «Да». - «Из станицы Константиновской?» Отвечаю: «Да». В общем, оказался дальней нашей роднёй, студент юридического факультета последнего курса. Конечно, узнать мне в этот момент было трудно его, с белым лицом и побелевшими губами, искажённого страхом, что вот-вот его расстреляют ни за что. Но когда я опознал в нём не только родню, но и узнал об их непричастности, тогда я пошёл и рассказал всё это есаулу. Тот меня послал к чёрту и сказал: «Всё равно расстреляю этих красных». Тогда я ему, есаулу, сказал, что расскажу про всё это моей бабушке (а у бабушки два шурина и её муж –полковники в отставке), и в заключение сказал, что пусть меня везут обратно домой к матери в Новочеркасск, а убийства людей ни за что – я свидетелем быть не хочу.
К моим доводам ещё человек пять учащихся присоединилось. Тогда есаул сдался и приказал, чтобы я их привёл. Я их оставил одних на перроне станции, а весь наш штаб находился в ресторане станции; там же был и есаул. Открыв дверь ресторана, я позвал их. Есаул, мерзавец, их там принял: «Так что же вы, господа, раньше-то мне не заявили и не объяснили толком. А ошибочка могла произойти каверзная. Ну вот, всё хорошо, когда всё хорошо кончается. А поэтому поводу и с вашего разрешения разрешите раздавить графинчик. Человек! Водки!»
Год спустя я видел этого родню-студента в чине сотника прокурором в нашей станице Константиновской, где он приговаривал людей к разным наказаниям, а может быть, и к смертной казни. Думал ли он в это время про себя, когда приговаривал к смерти других?
Через день нас заместили донские юнкера, а мы по приезде в Новочеркасск были распущены по школам на продолжение учения.
Свободное копирование
