Ницца. Год 1970 - 6

После Ментоны Ницца показалась нам очень шумным и душным городом из-за огромного количества автомобилей. Та улица, на которой находился наш отель, густо заросла деревьями, но это не спасало нас от автомобильного чада. Море в Ницце было не так близко, как в Ментоне, но всё же мы часто купались.

На оборудованном в Ницце пляже за всё нужно было платить: за вход на пляж, за место под тентом, за место на лежаке. Точно так же на прибрежном бульваре и городском нужно было платить за место в кресле. Как только вы садились в кресло, сразу к вам подходила билетёрша и просила купить билет. Если кресло менялось, то билет нужно было покупать заново.

Были и необорудованные куски берега. Там можно было купаться бесплатно. Однажды мы вчетвером собрались на таком куске: Лаврентьев, Прохоров, я и моя жена. Очень близко от нас, несколько выше на набережной, находилось кафе на открытом воздухе, где собралась молодёжь. Александра Игнатьевна осталась на берегу стеречь портфель Прохорова, хотя она и не знала тогда, что там находится. А Лаврентьев, Прохоров и я начали купание. Сразу же молодёжь в кафе стала хохотать над нами. Два сильно немолодых дяди (Ю. В. Прохоров, правда, помоложе нас с Михаилом Алексеевичем), чудно одетых, собирались лезть в воду. Но когда мы влезли в море и спокойно поплыли далеко от берега, смех прекратился. Мы плавали довольно далеко и долго. По-видимому, умеющих плавать там было мало.

Под пленарные доклады в Ницце был отведён огромный, кажется выставочный, зал, с тем чтобы он мог вместить несколько тысяч слушателей. Конечно, он был снабжён электронной акустической аппаратурой, но при первом же его посещении я обнаружил, что докладчика нельзя услышать. Так как мне самому предстояло делать доклад в том же зале, то я стал просить руководство конгресса сделать что-нибудь с акустикой. Кажется, нечто было сделано, и положение улучшилось.

Мой доклад прошёл хорошо. Я подготовил его на английском языке ещё в Москве и записал. Опыт чтения лекций в Стэнфорде показал мне, что лекцию надо сразу готовить на английском языке, а не делать её как перевод с русского. Когда сразу готовишь её на английском, учитываешь свои языковые возможности. Для того чтобы выяснить акустические возможности зала, я пришёл туда с женой, когда он был пуст, и попытался ограничиться голосом, без усилителей. Но оказалось, что даже в первых рядах меня не слышно. Голос куда-то исчезал, хотя в Москве я легко мог покрыть голосом аудиторию, рассчитанную на триста человек. Пришлось включить микрофон и усилители. Выяснилось, что всё-таки можно слышать.

Говорят, что на моём докладе присутствовало около пяти тысяч слушателей. Я был встречен аплодисментами. После доклада они также были. Формулы мне писал Гамкрелидзе. Он же переводил мне с английского на русский вопросы и те замечания, которые были сделаны по поводу доклада. Из них я запомнил только одно. Известный математик А. Гротендик заявил примерно следующее: «С математической точки зрения тематика доклада не вызывает сомнений, поскольку ею занимается математик такого масштаба, как Понтрягин. Но с этической — она сомнительна, так как является милитаристской. Речь идёт о преследовании одного самолёта другим». Я ответил, что мои математические результаты не дают возможности изучить процесс преследования одного самолёта другим, поскольку уравнения движения самолёта слишком сложны. Я ограничиваюсь лишь линейным случаем. Пример с самолётами служит мне лишь для того, чтобы выявить игровой характер задачи. Вместо того, чтобы говорить о двух самолётах, я с тем же успехом мог бы говорить о собаке и убегающем от неё кролике.

Небольшая группа участников конгресса, человек двадцать, была приглашена на приём к Президенту Франции Помпиду. Среди приглашённых были и мы с женой. День приёма у Помпиду совпал с запланированным днем моего доклада. Мне посоветовали не отказываться от приёма у Помпиду, а обменяться временем с кем-нибудь из советских пленарных докладчиков. При этом обмене я познакомился с Гурием Ивановичем Марчуком, который сделал доклад в моё время, а я получил его время.

Для поездки нам был дан специальный самолёт, который вёз нас из Ниццы в Париж и обратно. По приезде в Париж нас долго возили по городу для осмотра достопримечательностей. Из присутствовавших на приёме помню Лаврентьева, Лере, Чандрасекхарана. С последним я слегка задержался, мы вместе заходили мыть руки и чуть не опоздали на церемонию представления Президенту Помпиду. Со мной была Александра Игнатьевна, которая оказалась единственной женщиной, принятой Помпиду на этом приёме.

На приёме вручались филдсовские медали новым лауреатам. Александра Игнатьевна сказала: «Жаль, что здесь нет нашего мальчика-лауреата», имея в виду Сергея Новикова. На это Лаврентьев сказал буквально следующее: «Мальчики-ёжички, в голенищах ножички». Не знаю, верно ли это, но мне кажется, что Лаврентьев воспрепятствовал поездке Новикова в Ниццу. Он это мог сделать, будучи главой нашей делегации. В Ниццу мы вернулись уже вечером, часов около шести, утомлённые и голодные, так как целый день ничего не ели. Крошечные бутербродики, которые мы могли есть на приёме, в счёт не шли.

Гурий Марчук был в Ницце в качестве туриста, а я — делегатом. Так что у меня были деньги, и мы с женой смогли пригласить Г. И. Марчука на обед, который как по месту, так и по выбору блюд был интересней, чем туристский обед. Возможно, что это произошло даже не один раз. Мы с Марчуком, кажется, понравились друг другу и впоследствии не раз встречались. В Ницце Г. И. Марчук познакомил меня с Лионсом и Балакришнаном. Для этого знакомства был организован специальный завтрак, который происходил в отеле, где жили Балакришнан и Лионс. Важным для нас результатом этой встречи была договорённость о создании совместного международного журнала (СССР, Франция и США).

Вскоре после конгресса в Ницце должны были состояться выборы в Академию наук СССР. И уже в Ницце, пользуясь присутствием многих математиков, я начал предвыборную компанию. Мне хотелось провести в академики В. С. Владимирова и в члены-корреспонденты Гамкрелидзе. Владимиров был тогда выбран, а Гамкрелидзе — нет. Помню, как до этого сильно беспокоился Келдыш, что мы опять потеряем место. П. С. Александров, говорят, проголосовал за Владимирова и за это на него топал и кричал Петровский. По поводу избрания Гамкрелидзе я прежде всего начал переговоры с Векуа и Мусхелишвили, считая, что его соотечественники его поддержат. Но в Ницце они реагировали как-то очень кисло. На самих выборах они вели активную кампанию против него. Избрание Гамкрелидзе в члены-корреспонденты могло содействовать тому, чтобы он занял пост Президента Грузинской Академии наук, который тогда занимал уже очень старый Мусхелишвили и на который в дальнейшем рассчитывал Векуа. Так что членом-корреспондентом Гамкрелидзе был избран только в 1981 году, когда Векуа и Мусхелишвили уже умерли.

Несколько советских участников конгресса решили уехать в Париж до его конца, чтобы провести там короткое время. В том числе и мы с Александрой Игнатьевной. Из Ниццы мы телеграфировали в советское посольство с просьбой встретить нас в аэропорту и устроить в гостинице. В аэропорту нас встретили и отвезли в посольство, но никакой гостиницы нам не могли предоставить. В Париже в это время года получить гостиницу было очень трудно. Нам пришлось некоторое время мотаться по парижским гостиницам. На одни сутки нам предоставляли бронированный кем-то заранее номер. Первую ночь мы провели в одной гостинице с супругами Векуа. Это было старое, очень запущенное здание, которое не ремонтировали, так как оно предназначалось на слом. На другое утро нам пришлось перебраться в другую гостиницу, недалеко от нашего посольства. Там мы с Александрой Игнатьевной получили маленькую комнатку, внутри которой ходил лифт, правда, в клетке, но всё же внутри комнаты.

Ещё в Ницце мы познакомились с господином Мочаном, который был тогда директором довольно своеобразного научного центра, расположенного вблизи Парижа. Центр этот имел очень небольшое количество постоянных сотрудников и приглашал на стажировки временно учёных из разных стран, в частности, из Советского Союза. [Это IHES — Институт высших научных исследований. — E.G.A.]  Находясь уже в Париже, мы решили вместе с Яблонским посетить этот центр и действительно побывали там. Мочан любезно прислал за нами институтскую машину. Её водителем оказался русский эмигрант, бывший офицер. Он нам много рассказал о центре Мочана. Он с обидой говорил о недемократичности этого центра. Так называемые профессора, как он сказал, как постоянные, так и временно пребывающие в центре, совершенно не хотят общаться с обслуживающим персоналом, которого они просто не замечают, хотя и сидят в столовой в одном помещении с ним. Во время завтрака Мочан рассказал нам, что несколько лет тому назад у него были с визитом Петровский и Лефшец и завтракали на том же месте, где завтракали мы с ним.

Вернувшись из Ниццы в Москву, я из разговоров узнал, что многие советские участники конгресса положительно оценили мой доклад и, в частности, знание языка, которое их даже удивило. Не напрасно я мучился в Стэнфорде с моими английскими лекциями. Ещё в начале 30-х годов, когда я учил английский язык для несостоявшейся поездки в США, моё знание английского языка было тогда активным, т.е. я говорил лучше, чем понимал. Ясно почему. Ведь когда я говорю, я выбираю слова сам, а когда слушаю, я вынужден понимать те, которые мне говорят. То, что я мог теперь читать лекции по-английски, открывало передо мной новые возможности, увлекало меня. На заседаниях Исполкома, куда я ездил в течение восьми лет после конгресса в Ницце, я тоже всегда говорил по-английски. Переводчик мне нужен был для того, чтобы понять, что говорят другие. В качестве такого переводчика я попросил ездить со мной Алексея Борисовича Жижченко, учёного секретаря Отделения математики АН СССР и Национального комитета советских математиков. Причём А. Б. Жижченко был не только переводчиком, но и моим советчиком. Так что работу в Исполкоме мы фактически вели вместе.