Мама, Ильницкая Зинаида Никитична (по паспорту после замужества – Ильницкая-Качала Зиновия Никитовна) родилась в 1922 году в с. Гвоздавка 1, Любашеского района, Одесской области. Ее родители – отец (мой дед), Ильницкий Никита Никитович, 1895, и мать (моя бабушка), Ильницкая (девичья фамилия Вояковская) Неонила Григорьевна, 1897 года рождения – были крестьяне. У них было 4 га земли, лошадь, корова, свинья, куры и утки. Никита Ильницкий служил старостой в церкви, а Неонила была домохозяйкой. У мамы была младшая сестра Мария.
Из рассказа мамы
Когда я пошла в первый класс (в 1930 г.) начали образовываться колхозы. Церковь закрыли, и родители вступили в колхоз. Сдали землю, корову и лошадь, а также воз, плуг и бороны. С колхоза мы получали бесплатно ежедневно по 1 л молока, за которым приходилось выстаивать очередь. За скотиной в колхозе смотрели плохо, она была полуголодная и часто бегала по старой памяти домой. Корова под забором мычала, а лошадь била копытами об землю. Отец уводил их обратно в колхоз, а я с сестрой и мамой плакали – так нам было жалко скотину. В 1929–1930 гг. началось раскулачивание.
В 1932 г. отца забрали в тюрьму (он был завхозом) за то, что в поле сгорела скирда необмолоченной пшеницы – «недоглядел». Предварительно его посадили в соседнее село Ясынова (находящееся в 5 километрах). Далее его планировали оправить в район (в Любашевку), а потом в Одессу. Мама носила в Ясынову передачи отцу. Обратилась к начальнику тюрьмы, что бы узнать когда отца отправят в Любашевку, но он сказал, что отца должны освободить так как не доказана его вина.
Вскоре нашу семью раскулачили (это было последнее раскулачивание в 1932 г.). Описали все имущество. Маму забрали в сельсовет и посадили в одну комнату, где уже было много женщин таких же, как она. Из хаты все увезли в сельсовет. Детей с хаты выгнали: «Идите куда хотите, только не возвращайтесь домой». Мы с сестрой пошли к своей бабушке Ирине. У нас в семье жила трехлетняя девочка, мамина племянница, у которой умерла мать. Когда всех выгнали и хаты, ее забрала к себе соседка.
Вечером маму отпустили, и она пришла к бабушке. А ночью увезла нас к сестре деда в село Гольма. Неизвестно, где она достала человека с подводой. Была очень холодная зима, и мы обморозили пальцы на ногах.
Утром мама пошла в Ясынову. Зашла к начальнику узнать о судьбе отца. Когда она рассказала о раскулачивании, то начальник сказал, что теперь отца не выпустят. Посоветовал ей на свидании с отцом сказать, чтобы убежал, когда тот будет выносить парашу. Он так и сделал. Прибежал к семье в Гольму, а утром очень рано уехал в Одессу, а оттуда в Ялту, где устроился плотником в одном из санаториев.
В семье, где мы жили, были два мальчика (Петя и Ваня) наши одногодки. Ребята все время ругались, говорили, что их объедают. Они как большинство жили небогато. Наши мамы часто жарили нам сою, которая по воспоминаниям была очень вкусной.
Вскорости за нами из Ялты приехал отец. Он привез немного сухарей и каких-то сладостей. Мы просили с сестрой отца, чтобы он не давал ребятам ничего, так как они плохие, они нас обижали. Отец сказал, что так поступать нельзя, они ребята хорошие и вас обижать не будут.
Через два дня мы уехали в Одессу, а оттуда на пароходе поехали в Ялту. В Ялте отец и мать оставили нас на морвокзале с вещами, а сами пошли искать квартиру. Их долго не было и мы плакали, думая, что они нас бросили (в то время много было случаев, когда детей бросали у интернатов). Мать с отцом пришли после обеда, чему мы очень обрадовались.
Квартиру нашли на окраине Ялты. Мама оформилась прачкой в тот же санаторий, в котором папа работал плотником. Нас определили в школу. Мы обе пошли в первый класс, хотя я уже училась во втором классе. Учиться было трудно, так как все занятия были на русском языке. В санатории, где работали папа и мама, была рабочая столовая, в которой они и обедали. Мы тоже туда приходили, и родители делились с нами своим обедом. На нас смотрели другие работники и подкладывали нам на стол часть своего обеда. Мама дома плакала из-за того, что мы такие бедные и нам давали как нищим.
Время шло, и мы потихоньку стали жить лучше.
В конце 1932 года приехал брат отца с Гвоздавки и сказал, что тем, кто был раскулачен в 1932 г. возвращают хаты и коровы, восстанавливают в колхозе – раскулачивание было ошибочным. Подходила весна, а в колхозах некому было работать. Последние 20 семей, в том числе и наша, были раскулачены по ошибке. А имущество было конфисковано как бы за невыполнение какого-то плана. Мама обрадовалась и стала собираться домой, как она говорила: «Только домой до своей хаты». А отец не хотел возвращаться. Он сказал маме: «Езжай с детьми, посмотри на обстановку. Если все будет хорошо, тогда приеду и я».
Приехали мы сразу в свою хату. Кто-то в ней жил, но при нашем приезде, ее сразу освободили. Весь двор был заросший бурьяном почти в рост человека. В колхоз маму не приняли, сказали, что пусть приезжает хозяин. Мама срочно пишет письмо отцу, что бы он приезжал. Приехал отец, и нас сразу приняли в колхоз. Коровы нашей в колхозе уже не было – сдали на мясо. Нам предложили другую корову, но отец отказался. Нам было очень трудно жить, так как мы остались без коровы и хозяйства.
Мы с сестрой пошли в школу: я во второй, а она в первый класс.
Настала весна 1933 г. Колхозы бедные, посевного материала нет. Каждый вечер приглашали в контору колхоза хозяев и требовали подписаться, что дадут зерна на посев. Но никто не мог подписаться, так как ни у кого зерна не было. Хозяев держали в конторе допоздна и всё требовали подписей. Не добившись ничего, отпускали, а на следующую ночь снова приглашали – ходил специальный человек и приглашал. Несколько раз в конторе сидели специальные представители из области. Некоторые прятали зерно, но по дворам ходили с пикой и искали ямы с зерном, находили и забирали. Ходили по хатам и там, где находили даже немного фасоли или гороха, все забирали.
Весна в разгаре, есть нечего, началась голодовка. Она началась уже зимой. Люди стали умирать от голода семьями. Родители ели своих детей (от голода теряли рассудок). Были выделены специальные люди и повозка, чтобы вывозить мертвых людей на кладбище. Заезжали во двор, выносили мертвых и полуживых. Если кто-то возражал, то отвечали, что завтра снова будут приезжать. Некоторые люди ходили на вокзал, где хранились в буртах кукурузные початки. Сторожа их не подпускали, стреляли (правда, вверх). Люди шарахались в разные стороны и приходили домой с пустыми руками. Мертвые валялись на улице и никто не обращал на них внимания – просто переступали и шли дальше. Хлеб в деревнях был, но его еще с осени вывезли в качестве плановой заготовки для рабочих городов. Колхоз выделял для трактористов, которые пахали и сеяли, немного продуктов. Для них специально выпекали хлеб. На село были выделены две женщины, которые пекли хлеб. В число таких женщин попала и наша мама. При этом, конечно, перепадало что-то и нам, но досыта мы не наедались. Посевная закончилась и прекратили выпекать хлеб. У нас осталось немного дрожжей. Зацвела белая акация. Мы рвали цветы, мама мочила дрожжи и пекла лепешки. Их тоже было мало – экономили. На огороде стал расти лук, чеснок, редька – что осталось с прошлого года. Если бы к этой зелени был кусочек хлеба! У отца стали опухать ноги от голода. От голода умерла его мать.
Вскорости от нашей деревни отца направили в дорожно-строительный отдел по ремонту дорог. Эта была такая областная организация. Центр ее был в одном из районов области. Отец часто с бригадой был в разъездах, но в основном следил за дорогой и выполнял работу. Это была трасса Первомайск–Балта, которая проходила через Кривое озеро, Гвоздавку, Гольму. По этой трассе были колодцы с питьевой водой. Возле колодцев были скамеечки, клумбы с цветами (дорога была обустроена, не что сейчас). На этой работе отец получал паек: семена сорго, с которого мы делали крупу, и этим питались. Настало лето, стала колоситься пшеница, и люди стали воровать наливающиеся зернами колосья. И так дожили до настоящего хлеба. А людей в деревне стало мало, и к нам стали приезжать из России (кажется, из Вятки) переселенцы. С ними приехали и клопы (до этого их раньше не было).
Потихоньку мы стали обзаводиться хозяйством. Первым был котенок, которого купили за 1 копейку. Потом появились куры, следующим был поросенок (когда он стал большим, его украли из сарая). Купили второго поросенка и уже держали в сенях. Купили корову пополам с маминым братом Гришей: неделю держали мы, неделю дядя. За коровой мы ухаживали хорошо, никогда ее не обижали. У дяди ее били, на нее кричали, и она все время убегала к нам. Мы за нее очень переживали, даже плакали, когда дядя забирал ее к себе. Пришло время, вырос теленок-телка. Ее продали, деньги поделили, и мы оплатили дяде за корову. Так у нас стала полностью своя корова.
В селе мы считались середняками. Мама работала в колхозе, за что писались трудодни, но за них мало что можно было получить. И мы с сестрой помогали маме полоть делянку свеклы, подсолнечника или кукурузы. Отец продолжал работать в дорожно-строительной организации, где платили зарплату. Денег конечно, не хватало. Надо было купить сахар, керосин – электричества не было, одежду, обувь. Еще надо было платить налоги. Делали сливочное масло и продавали – сами почти не ели. Были налоги не яйцо и сливочное масло – не смотря на то, что есть корова и куры или их нет.
В 1937 г. отца посади в тюрьму. Вечером подъехала машина – «Черный ворон», зашли в хату два милиционера и спросили: «Вы – Ильницкий Никита Никитович?». Отец ответил утвердительно. «Мы у вас сделаем обыск» – сказали милиционеры. Что искали – не знаю. Перерыли все в шкафу, в постели – везде, где можно было. Ничего не нашли. Сказали: «Вы арестованы». И увели, усадили в машину, нам даже не разрешили проводить отца к машине. Увезли в район, потом в область. Мы его больше не видели.
Мама целый год ездила в Одессу в тюрьму. Возила отцу передачи. Отца судила «тройка», дали 5 лет за оскорбление герба СССР. После суда отца куда-то отправили. Маме сказали, что его в тюрьме нет, а куда делся, не сказали. Мама в Одессе ходила на кладбище – думала, может, умер. Но там, в списках, его не было.
В 1962 году благодаря бабушкиному брату, Мише, удалось узнать, что ее муж умер в тюрьме от перитонита, и она стала получать пенсию за незаконно репрессированного в размере 4 р. 99 к. Пока Миша вел переписку с редакциями газет, эта пенсия уже начала накапливаться. И вот, наконец, пенсия установлена. Бабушка получает накопленную к тому времени сумму (около 35 р.). Она дала мне эти деньги, и я купил первые в жизни часы – часы «Чайка» чистопольского завода.
