А отец? Говорят, что Сталина он ненавидел и совершенно не боялся. С отвращением рассказывал маме, что на заседаниях политбюро царит матерщина, и это заведено Сталиным. Вместе с мамой они в Барвихе, в лесу зарыли в землю жестяную коробку с текстом "Завещания" Ленина. Неужели и лежит еще где-то в земле старая заржавленная коробка, или давно уже всяческие бури унесли ее неизвестно куда? В середине 30-х гг. всеми силами старался отойти от партийной и государственной работы.
Но ничто не могло спасти отца от расправы, которая была уже совсем близка. Думаю, что, ненавидя и презирая Сталина, Советской власти он был глубоко предан и до самого конца был, как он себя называл, рыцарем революции. А каким бы он стал, если бы остался в живых? Кто знает...
На этих страницах воспоминаний я прощаюсь со своим отцом, но прощаюсь вовсе не с легким чувством. Смею ли я судить его с расстояния 60-ти лет и не изменяю ли я принципу исторического подхода к событиям и к людям? И да, и нет. Но так или иначе, прощаясь с ним, вспомню о том времени, которое остановило его для нас как бы в стоп-кадре и о том, каким он мне запомнился в этом стоп-кадре, в самые последние месяцы перед концом.
Как-то, уже после этого конца, мы, дети, рассуждали о том, кто как любит родителей ( все было кончено, а мы все еще говорили не любили, а любим). И я сказала, что больше люблю папу. Это не соответствовало действительности, но мне хотелось так сказать и имело, значит, какие-то подсознательные основания.
В то последнее лето, в 1937 году, двенадцати лет, я по-новому взглянула на отца, с близкого расстояния разглядела его - нет, не разглядела, а почувствовала.
Мы ездили на озеро Валдай, где сестра отца, тетя Галя с мужем проводили уже не первое лето и сняли помещение и для нас. Дивное было место и дивное лето. Из города Валдая мы приехали туда на подводе, и последние куски нашего пути к хутору, расположенному почти на самом берегу, лошадь шла по узкой полузаросшей дороге, так что ветки деревьев и кустов несильно хлестали по лицу. Озеро было огромное и разнообразное. Около хутора суша вдавалась в него острым мысом, там много было огромных валунов, на которые мы любили взбираться. Тут были мои места, сюда по утрам я часто приходила одна. С другой стороны хутора две части озера соединяла узкая копка, в которой ловили рыбу на спиннинг, иногда и мы сидели здесь с удочками. Левее копки озеро было суровым и в плохую погоду даже бурным, а правее на много километров шли тихие-тихие плесы, по вечерам утопавшие в красных закатах. Туда мы ездили на лодке, это было далекое путешествие. У тети Гали была байдарка, и всем, даже мне давали погрести забавным длинным веслом с лопатками на обоих концах. Димина жена Дина подарила мне красный шерстяной купальный костюм (слово купальник тогда не употреблялось), и я впервые плавала не просто в трусиках. Кругом были грибы, заросли малины. Мама, как всегда, набирала охапки цветов. О туристах тогда и слыхом не слыхали, вокруг царила тишина. Иногда мы спали в огромном сарае, на высоком сеновале, раскидывая там простыни, и хотя сено нещадно кололось, ничего лучше нельзя было придумать.
Но у меня осталось отчетливое впечатление, что взрослым в то лето было невесело. Поздними вечерами, когда мы, дети, уже лежали в постелях, мама и тетя Галя о чем-то подолгу говорили, тихо и тревожно. Тревога жила в них постоянно. Мне казалось, что это потому, что мы уезжаем из Кремля, а новой квартиры еще нет.
Вот туда, на Валдай, приехал папа. Это было событие. Приехал с работой, со своей высшей математикой. Все засуетились: где же он будет работать и где спать? Спал он тоже на сеновале, а днем, как ни странно, почти не работал, а гулял с нами. Сохранилась маленькая любительская фотография, где запечатлены папа и я во время поездки на остров, где еще сохранялся тогда действующий монастырь. Мы оба сидим, подняв колени, я босиком, обхватила коленки руками и, прищурившись от яркого солнца, смотрю на снимающего. На голове у меня шляпа с широкими полями, купленная на Валдайском рынке. Папа, как всегда летом, во всем белом, на ногах белые туфли. У него была мучительно нежная кожа и к тому же он страдал экземой. Тоже щурится в своем пенсне, уши чуть оттопыренные, маленькие усики, руки сцеплены под коленями. Он не обнял меня, я не придвинулась к нему, каждый сам по себе. Я так хорошо помню эту минуту! Я была счастлива, что фотографируюсь с ним, с этим далеким, не очень-то доступным отцом, который снизошел до того, чтобы поехать с нами на остров и даже снялся не с Валей, а со мной! Я чувствовала себя уже большой и приближающейся к нему. Я совсем не помню содержания наших разговоров в то лето. Но ощущение, что он впервые обратил на меня внимание, чувство только-только зарождающейся дружбы между нами осталось навсегда. Может быть, он оказался бы мне ближе, чем мама? Нет, этого я не знаю. Думаю все же, что нет.
