Даже я, девочка 12-ти лет, помню, как отец радовался своей последней должности - директора Института истории науки и техники. Наверное, понимал, что тут скрыто изуверство (он сменил арестованного Бухарина), наверное, чувствовал, что всему приходит конец, и все-таки радовался, и - чего раньше никогда не бывало - мы, дети не раз бывали у него на новой работе, в здании на Воздвиженке. Радовался, что получит квартиру в доме Академии наук на Калужской улице, Радовался своим успехам в занятиях высшей математикой, почти что радовался, когда в июне 1937 г. по распоряжению Сталина ему пришлось внезапно уйти с заседания ЦК, потому что, не объясняя причин, его лишили поста кандидата в члены ЦК ВКП(б). В этот день он тотчас поехал на дачу, а там Лева Разгон, бывший в гостях у Димы, спросил его, что же все это значит. "Ну что же,- ответил отец,- это хорошо. Спокойно займусь своей высшей математикой". Сталина он никогда не боялся, в последние годы ненавидел и презирал. В протоколе допроса записано его показание о замысле заговора против Сталина: подобрать человек пять-семь с крепкими кулаками, задержать машину вождя, когда тот ночью поедет с дачи в Зубалове в город, оглушить шофера и сопровождающего, отвезти Сталина и Молотова на глухую дачу и задержать их там на два месяца, а за эти два месяца удастся изменить то, что происходит в стране. Я не исключаю, что такая мысль - неоформленная и несерьезная, действительно бродила у него в голове: сказал же он как-то маме, что хорошо бы как-нибудь исхитриться и бросить на Сталина тифозную вошь!
Мне безумно жаль моего отца... Думать о том, что могли с ним сделать в подвалах Лубянки, невыносимо, но и не думать невозможно. Один человек, сидевший с ним в одной камере в конце 1937 года, рассказал мне, как отец вернулся с допроса, лег на свое место и накрыл глаза мокрым носовым платком, некоторое время лежал молча, а потом вдруг закричал: Что они делают с моими глазами! Чего они хотят от моих глаз! Наверное, это была обычная и еще не самая страшная пытка - направлять в глаза свет сильной лампы. Но это было до процесса, на котором ему было суждено выполнить предусмотренную для него роль свидетеля (и он ее выполнил, давая показания против друга своей молодости Бухарина). А после процесса Р. Панюшкин сидел с в одной камере с ним и Бессоновым. Он рассказал, как их выводили в прогулочный дворик на крыше Лубянки. Отцу разрешали брать с собой табуретку, потому что он был так измучен и слаб, что почти не мог стоять. Однажды они разговаривали о том, что же теперь им делать. "Что делать? - сказал папа, - Достойно ждать смерти". Когда я представляю себе, как его били, высокого, стройного, в пенсне с золотой дужкой, всегда подтянутого и чисто выбритого, любившего светлые костюмы... Конечно, всем больно, когда бьют, но это ведь был мой отец.
Все это сдерживает меня теперь, когда я хочу вспомнить об отце то, что говорили мне о нем мои близкие, что видела и чувствовала я сама. Была в нем некоторая холодность и рационалистичность. Поразил меня как-то рассказ мамы: в юности две женщины были в него влюблены, сестры его друзей (одна из них - моя мать). По его признанию, он выбрал в жены ту, что была более здоровой и жизнерадостной - лучшую мать для своих детей... Он почти не общался со своим братом и с сестрами, долгие годы был в ссоре со своей матерью и даже не пришел на ее похороны. Все это не исключало, впрочем, всяческой помощи, которую он всем им оказывал.
