На самом деле, по очень большому счету Марлена Нахапетова кое-кто может назвать кристально честным человеком, а меня лжецом. Его борцом за правду, а меня вруном и демагогом.
Только не думайте, что я не размышлял и до, и после заседания комитета, как мне поступить и что говорить. И, поверьте, мне проще было говорить правду, всё, как было, ничего не скрывая.
Почему же я поступил с точностью до наоборот? Почему соврал? Более того, перед заседанием комитета комсомола между мной, Меркиным и Якубовым, действительно, был сговор.
Думаете, решающую роль в моем поступке сыграли слова Якубова о том, что Виноградского исключат не только из комсомола, но и из института? Вряд ли. Но все же запомнилось. Виноградский не был моим другом, и я ничем не был ему обязан. А его отношения с женщиной и его письмо к ней были мне противны. Я его не жалел.
Тогда, возможно, я хотел покрасоваться перед моими друзьями – Меркиным и Якубовым? Да нет, мне это не нужно было. Если бы я не отдал письмо, они бы меня не осудили. И если бы я сказал на заседании Комитета комсомола правду, что я отдал письмо, тоже бы не имели ко мне претензий. Мало ли о чем разговаривали и договорились. Не им отвечать, а мне. Весь спрос был с меня, и мне надо было принимать решение. Они, кстати, не сообщили мне о намерениях Виноградского переписать письмо. А он, как мне кажется, задумал это сделать сразу. Я просто этого не понял. А Меркин и Якубов, возможно, даже знали об этом. Фактически они, не предупредив, подставили меня. И я об этом думал тогда и понимал, что они по отношению ко мне выглядят отнюдь не как друзья.
Мое первое решение – сказать на заседании комитета комсомола, что я не отдавал письма, решало вопрос о моей невиновности в случае, если бы Марлен Нахапетов не был в курсе, что я письмо все-таки отдал, - об этом говорилось на нашей встрече у Меркина. До этого он не знал, отдал я Виноградскому письмо или нет. Возможно, предполагал. Но это было только предположение.
После того, как Нахапетов узнал, что я письмо отдал посмотреть, он предал меня. Он просто выслуживался. Для меня его поведение было доносом. Подлым доносом. Когда я понял, что он донёс, желание наказать доносчика перевесило даже чувство самосохранения. И не просто доносчика, а друга, который стал доносчиком. Поэтому я и не стал признаваться ни в чем, а попытался выставить его подлецом, каким он, собственно, и был.
И для меня моральное удовлетворение после того, как я всё это высказал ему в глаза на заседании комитета комсомола, было выше правды, было важнее моего наказания. Я и сегодня считаю его подлецом и подонком. И сегодня я ни о чем не жалею.
Свободное копирование
