Маме совсем плохо. У нее начался кровавый понос. Мы тогда не знали, что это от голода и что это — предвестник наступающей голодной смерти. Мама помнила, что в Гражданскую войну прокатились сильные эпидемии дизентерии, и послала меня в 30-ю поликлинику за врачом. Пройдя знакомой тропкой по Морскому проспекту, по обе стороны которой лежали мертвецы, затем по мосту через Невку, я повернула направо, на неширокую улицу, на углу которой стояла мамина послевоенная школа, а напротив, за высоким деревянным забором — дровяной склад. Ворота склада были открыты, и в них въехала большая грузовая машина. Подходя к воротам, я услышала равномерный глухой стук, как мне показалось, сбрасываемых бревен. Я подумала, что если я приду сюда с саночками, то смогу набрать каких-нибудь дров. Осторожно вошла в ворота и увидела, что с грузовика сбрасывают не дрова, а замерзшие трупы. Вместо дров на складе высились сложенные штабелями трупы. Я пошла дальше. В поликлинике, в регистратуре стояла небольшая очередь. Подошел мой черед.
— Что ты хочешь, девочка? — спросила укутанная в стеганое ватное одеяло регистраторша. Я сказала.
— Какое социальное положение твоей матери?
— А что это такое?
— Ну, рабочая она или служащая?
— Она не служащая, она учительница.
— Значит, служащая. К служащим врачи не ходят, только к рабочим.
И пошла я обратно не солоно хлебавши.
Дома, посмотрев на мое зареванное лицо, мама сказала, что, конечно, сейчас рабочие важнее, чем какая-то учительница.
Когда я стала взрослой и вспоминала мамины слова, я думала, как глубоко коммунисты вбили в голову моей матери, и не только моей, что она не человек, а всего лишь винтик.
Свободное копирование
