Дочь террориста Алла Эмерсон

Я никак не могла понять, чем Алла Эмерсон больше гордилась – тем, что ее дедушка с материнской стороны был капитаном яхты Александра Третьего, преданнейшим слугой царя – "Эту брошку, – она указывала на небольшой изумруд в серебре приколотый к ее блузке, – царь подарил к дедушкиной свадьбе"; или она больше восхищалась тем, что ее отец, швейцарец по происхождению, химик и террорист, "снабжал большевиков взрывчаткой для уничтожения царского режима", – одобрительно говорила она.

Сама Алла родилась где-то в Украине, в имении своей матери. Сразу после Октябрьской революции вся семья эмигрировала в Париж. Училась Алла в Лондоне и там встретила Руперта Эмерсона, тоже студента, высокого худого американца. В Лондоне они поженились и уехали в Америку.

Когда я познакомилась с Аллой, ей было за 70, и она не выглядела моложе – сплошная седина, морщинистое лицо, такая аккуратная, маленькая старушка. Но как личность она не была старой. Совсем не была! Ее живость, интерес ко всему, что происходит, чтение, люди, музыка, театр, кино. Руперт во всем этом не участвовал. Он давно вышел на пенсию с поста гарвардского декана, и теперь в своем кабинете в отдаленной части их большого трехэтажного дома в Кембридже что-то писал или просто дремал.

А дети, их было четверо, давно разъехались. "Бедняга Руперт – все его забыли, правда, Носик? – говорила Алла, гладя на своего большого серого кота. – Вы заметили, что у него усы видны даже со спины, как обычно у настоящего генерала".

"Сколько людей у нас всегда бывало, – продолжала она. – Даже Киссинджер – он тогда был студентом Руперта, но его бас был такой же. – Носик уютно мурлыкал. – А что теперь, Гарвардский обычай – ушел на пенсию – тебя больше нет!"

Алла была обижена за Руперта. Они прожили вместе более 50 лет. Такие разные существа. Он – типичный американец, как из книжки, – сдержанный, правдивый в каждой мелочи, ограниченный своими интересами, и главное – осознанно уважающий равенство. Алла – типично русская интеллигентка, ее восхищение – это восхищение лучшими, а не равными. Эмоциональная, непрактичная, с интересом ко всему забавному.

Ну какая бы американка рассказала, как это сделала она, как ее не совсем новые трусы слетели с их балкона в Каире, где Руперт был на дипломатической службе, на балкон какого-то арабского дипломата, и как слуга того постучал в Аллину дверь и с низким поклоном вернул их?

Родные Руперта не хотели, чтобы он на Алле женился. Для них, бостонских и нью-йоркских браминов, она была одновременно слишком эксцентричной и слишком "обыкновенной". Сама Алла спокойно относилась к своей внешней обыкновенности. Еще в гимназии, рассказывала она, когда девочки обсуждали, у кого что красивое, о ней сказали только, что у нее красивые брови.

В одной из комнат эмерсоновского дома жил студент Джордж. Он чистил снег зимой, убирал листья осенью, стриг траву летом; он ездил за продуктами в супермаркет; когда надо, чинил дверь или крыльцо, и вообще делал все, что нужно, по дому. Его вознаграждением было бесплатное жилье – комната с большими окнами и балконом, которую он сам выбрал.

Джордж был разговорчив и вежлив, типичный южанин, родился и вырос в Вирджинии. У него было много друзей, в основном студенты. Они все очень нравились Алле. Она приглашала их, угощала русским винегретом и русскими супами. Они играли на разных инструментах, танцевали, болтали, рассказывали истории. И Алле тоже всегда было что им рассказать.

Когда в Кэмбридж переехали две Аллины внучки, они присоединились к компании Джорджа, и теперь вместо винегрета готовили спагетти с сыром – их мать была из Сицилии.

Все было бы прекрасно, если бы не Нина, старшая из Аллиных детей, худая, высокая, всегда в заботах, жена англиканского священника, отца Вильяма. Нина не любила Джорджа. Подозревала его в нечестности, ревновала, видя, как хорошо Алла к нему относится, и боялась, что Алла вставит его в свое завещание. Нина была патологически скупа, все покупала на распродажах, даже мятые консервные банки. Однажды я увидела ее у церкви, когда она подбирала оставшиеся, наверное, после похорон, цветы и складывала их в свою облезлую машину.

Как-то, когда Алла ушла к себе на свой короткий дневной отдых, Нина и я допивали чай, и Нина сказала мне, что Алла совершенно не разбирается в деньгах, и что это, наверное, русский обычай, и "вы все даже этим гордитесь, как будто непрактичность делает вас более возвышенными, не такими земными, как мы, американцы".

Нина рассказала, как Алла, вместо того, чтобы деньгами заплатить за починку крыши в их доме на Кейп Коде, предложила кровельщику небольшой кусок земли. "У нас земли много, – как она потом сказала, – а чтобы платить деньгами, надо выписывать чек, а это я не люблю". Через какое-то время кровельщик продал эту землю за большие деньги.

Алла радовалась, когда я ее навещала, или когда мы встречались в маленьком кафе. Ей так нравилось говорить по-русски. И то, что она рассказывала, всегда было интересно. Например, о Пушкинских лекциях Набокова в Гарварде, которые она посещала. "Изящная смуглая рука написала первые строки нашей большой поэзии…" – мечтательно процитировала она. В этот момент по стене кафе прямо у нашего столика прополз таракан, Алла быстро прихлопнула его бумажной салфеткой, бросила салфетку на пол, и не прерываясь, продолжала: "Как стыдно, что Гарвард не взял Набокова. Этот Роман Якобсон, приятель Маяковского, заявил на кафедре, что дать писателю Набокову преподавать русскую литературу – это как дать слону преподавать зоологию".

День Аллиного 75-летия справляли как большой праздник. Джордж пригласил знакомых джазистов, которые прекрасно играли, и один из них имитировал любимого Аллой Луи Армстронга. Во дворе были расставлены столы, всюду цветы и японские фонарики. Еда и обслуживание были заказаны из ресторана. Приехали друзья из Нью-Йорка и Калифорнии, пришло несколько равнодушных гарвардских профессоров. Все поздравляли, кто-то в стихах, и даже Руперт сказал несколько милых слов.

Все четверо Аллиных детей сидели рядом – двое сыновей, один историк, другой экономист, оба гораздо менее интересные, чем их родители, с еще менее интересными женами.

"Я знаю, вы историк искусства, – сказала мне Нина. – Мы с Вильямом тоже в некоторой степени рисуем". Оказалось, они ездят по кладбищам и переводят специальными мягкими карандашами на рисовую бумагу поверхности могильных плит. "Отпечатки получаются лучше любых картин", – подтвердил ее муж.

Когда Руперт умер, Алла, по настоянию Нины, подписала бумаги, по которым ее муж, отец Вильям, стал Аллиным финансовым опекуном. Родившийся в бедности и всю жизнь прожив прижимисто, он теперь распоряжался большими деньгами, поместьем на Кейп Коде, домом в Кембридже. А Алла превратилась в маленькую, сгорбленную старушку, целиком от него зависящую.

Нина попросила Джорджа выехать из Кембриджского дома, увезла Аллу на Кейп Код, и потом ни меня, ни его к Алле не подпускала. "Не приезжайте, ее это утомит", – говорила она мне.

Русский язык, который она не знала, беспокоил ее. Она боялась, что я бы говорила с Аллой о чем-то, что она не могла бы понять и контролировать. А Джорджу, Нина боялась, Алла могла что-то завещать: "Так что лучше пусть не приходит".

Вскоре Алла умерла. Ей было 90. Нина не сообщила об этом ни Джорджу, ни мне. Но, может, это и лучше, мы не видели Аллиного конца.