В течение всего апреля я продолжала бродить вокруг дворца. Погода была теплая и ясная, и августейшие пленники часто выходили на двор. Я старалась разглядеть их, но они всегда держались вдали от ограды, и мне приходилось слушать только злословие толпы. Однажды вечером, в конце апреля, я увидела массу народа, бегущего по направлению к городской управе, вмешавшись в толпу, я спросила у одного солдата, который имел более добрый вид, чем другие:
-- Почему такое сборище? Что вы здесь делаете?
-- Нас собрали сюда потому, что должны решить судьбу Николая Романова и его семьи. Их не хотят оставлять больше в Царском, а пошлют в Сибирь.
Очень взволнованная, я прибежала домой, который был отделен от управы только одним прудом, и рассказала своим обо всем, что я только что слышала. Муж, взволнованный не меньше меня, умолял не вмешиваться больше в толпу и не мучиться напрасно, так как мы ничем абсолютно не могли помочь им. Мой милый князь! предчувствовал ли он, что позднее мне придется собрать все силы, чтобы перенести сверхчеловеческое горе?
На каждом происходящем митинге слышалась "Марсельеза", но не та прекрасная "Марсельеза", которую поют во Франции и которая постоянно вела французский народ к победе. Это была заунывная, монотонная и печальная песня, печальная, как все русские песни, которые навевают неясную грусть и предчувствие страданий. Ни один митинг (а их было много, так как эта первая русская революция представляла собой совершенно бесполезную болтовню) не обходился без этой русифицированной "Марсельезы".
По мере того как я пишу, печальные воспоминания встают передо мной. Однажды вечером я проходила сзади Большого дворца, возле Китайского моста, и встретила взвод стрелков, который шел сменить караул около пленников. Один солдат их же полка проходит мимо и кричит им: "Товарищи, еще одна ночь трудной работы для вас! будьте спокойны, мы скоро освободим вас от этих бездельников!"
Должна сознаться, что мне очень не хотелось уезжать. Тем не менее и главным образом для того, чтобы заставить великого князя решиться на отъезд, я попросила свидания со всемогущим Керенским. Он, извиняясь, ответил мне, -- единственный раз он был вежливым, -- что он слишком занят и не может сам прийти ко мне, но что он примет меня в Большом Царскосельском дворце. Порядочно взволнованная, я прошла в комнаты, в которых раньше жил министр двора граф Фредерикс с женой и куда я часто ходила. Некто вроде адъютанта, с длинными, сальными и приглаженными волосами, в пенсне и с флюсом, завязанным носовым платком сомнительной чистоты, встретил меня и провел в рабочий кабинет. Я ждала в течение пяти минут. Наконец, показался Керенский и непринужденным, фамильярным тоном попросил меня сесть... Я немедленно изложила причину своего визита. "Я пришла, -- сказала я, -- просить вас позволить нам уехать из России: вел. кн. Павлу, нашим детям и мне". -- "Уехать? -- резко спросил Керенский: -- Куда?" -- "Во Францию, где у нас есть дом, друзья и где мы еще сможем быть счастливы"... -- "Нет, -- ответил он, -- я не могу разрешить вам уехать во Францию. Что скажут Советы рабочих и солдатских депутатов, если я позволю уехать великому князю, бывшему великому князю, -- тотчас же поправился он. -- Вы можете ехать на Кавказ, в Крым, в Финляндию, но не во Францию" -- "Значит, мы вам нужны?" -- спросила я. -- "О, что касается меня, то я вас отпустил бы хоть сейчас, но что скажут Советы?" Я хотела встать, но он удержал меня и начал едко критиковать самодержавный государственный строй, благодаря которому совершено столько, с позволения сказать, преступлений и беззаконий... У меня была только одна мысль -- поскорее уйти от этой жалкой личности и никогда, никогда больше не встречать его.
Свободное копирование
