Детство

Моё первое и самое яркое детское впечатление - кукла, очень большая кукла!

Подозреваю, что она была обыкновенного размера, но мои собственные параметры, в тот период, не отличались от её - кукольных, что и подтверждает детская фотография того времени.

 Не помню, чтобы я одевала, кормила или водила гулять "дочку".

 Кажется, она заменяла мне родственников – в их отсутствие я с ней разговаривала.

 Как звали куклу? О чём вела с ней беседы? Куда она делась?- не помню. Вроде бы, в конце концов, я оторвала ей конечности.

 Других игрушек в доме не было, - только пепельница в виде чёртика.

 Он сидел, по-турецки сложив ноги, а на них, соответственно, располагалась тарелочка под пепел. Рога на его голове болтались на пружинках (причём, с моей помощью, в течение всего дня).

 Тогда, в раннем детстве, я узнала, что чёрт на татарском языке  - «шайтан».

 Когда мелкие предметы выскакивали у меня из рук и терялись в безграничных просторах нашей небольшой комнаты, надеяться я могла только на него.

 Как-то, решив пошутить, мама посоветовала мне во время поисков приговаривать: "Шайтан, Шайтан, помоги!".

 С тех пор я частенько ползала под кроватью, под шкафом, под столом и бубнила эти слова. Надо быть честной - он мне помогал, хотя и не всегда.

 Кроме перечисленной мебели, в комнате, кажется, ничего больше не было.

 Своей кровати я точно не имела.

 Иногда ночевала у дедушки с бабушкой, где мне стелили телогрейку на полу возле печки. Вместо подушки предлагались другие вещи, - каждый раз разные.

 Всё это мне нравилось, и даже удивительно, откуда у меня сейчас просто маниакальная страсть к чистоте.

 Одно время у меня часто шла носом кровь. Когда матери это надоело, она вызвала врача.

 Ради такого случая в доме нашлось постельное бельё, которым и застелили родительскую кровать.

 Меня уложили туда и велели не улыбаться – видимо, хотели показать тяжесть и серьёзность положения. Я была девочкой ответственной и родителей не подвела.

 Врач назначила отвар из листьев крапивы.

 Какой он на вкус, я так и не узнала.

 Сама я очень любила «лечить» маму. Утром, когда её мучило похмелье, я подносила родительнице стакан с солёной водой. Это был мой фирменный рецепт от всех болезней. Для мамы мне было ничего не жалко, тем более - соли.

 Бедная, она улыбалась, пила и морщилась; морщилась, пила и улыбалась. После чего я ставила карандашом укол в палец её ноги, и наступало полное выздоровление.

 На следующий день история повторялась.

 Иногда «лечение» вызывало не ту реакцию, на которую я рассчитывала, тогда мама бежала к помойному ведру и ему отдавала всё, что я "прописала".

 Помню, как в беззаботном детстве я мечтала стать детским врачом.

 Когда мама и папа уходили, (к сожалению, не на работу) в моём распоряжении оставался весь дом. В зависимости от настроения, я выбирала себе занятие.

 Вариантов было не так уж и много: я могла пойти гулять, могла пригласить гостей, открыть шкаф и, достав единственное мамино платье в горошек, устроить переодевания и выступления.

 Платье, на мой взгляд, было шикарное; его длина регулировалась с помощью шнурка. Подвязываешь на талии и загибаешь сколько надо.

 Когда мама играла на баяне татарские мотивы, я от души выплясывала в нём на середине комнаты. Если дома никого не было, я просто вертелась перед зеркалом.

 Но круче всего удавались прыжки с шифоньера. Для этого нужно было выдвинуть все ящики, по ним, как по ступенькам, забраться наверх и прыгать на кровать, стоящую рядом. После долгих дней тренировок затея у меня хорошо получалась, а вот приглашённая подружка однажды приземлилась неудачно. Она же и была наказана за это своими родителями - ей запретили со мной общаться.

 А меня, насколько я помню, совсем не наказывали.

 Когда мне надоедало сидеть одной, я отправлялась в гости к дедушке и бабушке.

 Они жили за стеной, но пройти к ним можно было только по улице. У них было тепло, был хлеб и квас, - в общем, всё для классной жизни.

 Помещение у стариков, по сути, являлось кухней: комнату они отдали сыну - моему отцу, а дверь заставили комодом.

 Посреди кухни я ставила табуретку, обвешивала её газетами и это была уже моя личная жилплощадь. Сидя в ней и разглядывая газеты, постепенно, к пяти годам, я научилась читать.

Летом особую радость доставлял огород. Там росли малина, смородина, яблоня, огурцы, и всё прочее, что должно расти в огороде. Бабушка героически трудилась в нём на благо нашей большой и не самой трудолюбивой семьи.

 Мне кажется, я одна уничтожала весь урожай помидоров. Страстная любовь к томатам осталась и до сих пор, муж подтвердит!

 В малиннике, я лазила часами, пока меня не доставали комары и слепни. Оттуда, как правило, я отправлялась в "домик неизвестного архитектора". Это был типичный деревенский туалет. Дыра в нём немного пугала, ведь если бы, не дай Бог, координация меня вдруг подвела, вынырнуть оттуда я вряд ли бы смогла.

 Во дворе тоже было много интересного: пустой гараж, бочка с водой и дырка в заборе к соседям.

 Пробравшись через неё, однажды – двадцать пятого октября, мать обеспечила нам праздничный ужин в честь своего дня рождения, а у соседей на одну курицу стало меньше.

 За оградой росла сирень - самая пышная и красивая в нашем переулке (переулок Спартака, что в Западном поселке города Кургана), да и в окрестных, тоже.

 Весной все прохожие считали своим долгом приложить к ней руку. Мне не хотелось делиться такой красотой, и я простаивала целыми днями возле неё, охраняя.

 Когда кто-нибудь начинал ломать букет, я громко спрашивала, обращаясь за ограду: "Дедушка, ты идёшь гулять?"

 Зря я надеялась спугнуть, таким образом, очередного "грабителя". Все знали доброту Ивановых.

 Да, вот такая редкая фамилия была у моей семьи.

 Переулок упирался в Тобол. Раньше в этой реке можно было купаться, что все, в общем–то, и делали. Мы, вдобавок, сажали на берегу картошку.

 От дома до реки и обратно - мой обычный прогулочный маршрут. Очень рано я стала совершать его одна; иногда с пьяным отцом, реже - с пьяным дедом.

 Вообще–то, дед не пил, но один раз мы с ним всё-таки умудрились свалиться в котлован, довольно глубокий.

 Дедушка сломал руку, а я упала на него сверху и отделалась лёгким испугом. Как выбралась, не помню, а как неслась домой, вопя во всё горло, - помнят, наверное, даже люди посторонние, жившие в радиусе квартала от места события.

 Я часто слышала от людей, что у моего отца "золотые руки". Сначала рассматривала их, потом усвоила смысл и гордилась этим.

 Он сделал мне столик, который крепился к стене, не имел ножек, подпирался палкой и, по необходимости, легко убирался, превращаясь в висячую доску.

 Конечно же, он находился рядом со столом взрослых, часть содержимого которого частенько попадала на мой. Хорошо, если это касалось только закуски. Но, однажды, в жару, прибежав с улицы, я от души глотнула из стакана с "водой". Видимо, поэтому я терпеть не могу спиртное.

 Пить пиво я бросила года в четыре. От него одни неприятности.

 По его и моей вине, мы навсегда лишились телевизора.

 Тогда телевизоры стояли на ножках и меня, играючи, посадили на эту чудо-технику, а слезть сама я не могла. При этом я периодически пила пиво из стакана, налитое мне, то ли из-за отсутствия газировки, то ли с медицинскими целями.

 Но, скорее всего, его просто сунули, чтобы я помалкивала.

 В общем, про меня забыли.

 И вспомнить должны были только в начале очередной серии про Штирлица. Я не смогла дотерпеть до заветного момента. Телевизор был испорчен.

 Отец потом постоянно ставил мне это в упрёк. Телевизор в нашем доме, с тех пор, больше не появился, а в мочегонном действии пива я убедилась на собственном опыте и приобрела к нему стойкую нелюбовь.

 В детский сад я ходила редко. Видимо, так же редко, как родители ходили на работу. Но, иногда, я там всё-таки появлялась, и это расстраивало воспитателей.

 Нет, я не пакостила и не баловалась, я была ангелом, но меня постоянно забывали забирать из сада домой. То же самое потом происходило и с младшей сестрой, поэтому я стала уводить её из сада сама.

 Я любила этот путь домой, длиной в три квартала, с Таней за руку.

 Правда, сестренке эти путешествия не очень-то нравились, но выбора у неё не было.

 Возможно, я не заботилась бы так о ней, если бы не случай, о котором мне трудно вспоминать.

 Танюше было десять месяцев. На дворе стоял ноябрь с типичными зауральскими морозами.

 Я сидела у бабушки в своём газетном «особняке», родители, как думала я, были дома.

 Почему - то Таня всё время плакала - это слышалось за стеной. Когда её голос стал срываться я потянула бабушку домой – посмотреть, что случилось.

 Войдя, мы увидели, что малышка совершенно голенькая, фиолетового цвета, сидит на полу нетопленой тёмной комнаты, между осколков стекла, что-то находит среди них и ест. Оказалось, она разбила банку варенья.

 Мы не смогли её отогреть…

 На следующий день у Тани поднялась высокая температура.

 Мама с отцом, поочередно, носили сестру на руках.

 Танина голова упала на плечо, её постоянно рвало. Плакать она не могла. Родители были трезвы, а я их ненавидела.

 Дальше - больница, воспаление лёгких, много уколов, от которых навсегда остались ямки (прости, Татьяна, за эту подробность).

 Сказали, что нам повезло с врачом, иначе бы её не спасли.

 Я помню это из разговоров взрослых.

 Как же я теперь трясусь за здоровье своих детей…

 Я радовалась рождению сестры.

 Хорошо помню, как мама ее носила, хоть и было мне тогда около четырёх лет.

 Мать, в то время, меньше пила. Она частенько лежала со мной на кровати и болтала о всякой ерунде. Рассказывала анекдоты, причём, совсем не детские, а когда мы начинали смеяться, сестра толкалась в её животе так, что пинок доставался и мне.

 А потом у меня появилась живая кукла. Видимо, взамен той, игрушечной.

 Когда в доме начиналась потасовка, я сама заворачивала сестру и выносила на улицу от греха подальше. Там же и кормила её из соски - не помню чем.

 Дрались родители смертным боем. Мать имела опыт работы в СИЗО и поэтому рукопашные происходили на равных.

 Иногда, на улице, ко мне подходили люди, тёмное прошлое которых прямо-таки светилось на лбу, в глазах и других местах в виде татуировок, заметно было во фразах, в походке. Они гладили меня по голове и сообщали, что знают мою маму.

 Это впечатляло.

 Потом эти люди могли появиться у нас в доме за столом. Они же частенько принимали участие в боях. Мама уже давно не работала в милиции, коллеги её не навещали, а вот подопечные не забывали.

 Спасибо, мама, что на работе ты к ним не придиралась и тайком приносила папиросы. Возможно, это спасло нас от многих неприятностей.

 У нас с сестрой был очень маленький опыт посещения детского сада. Будь бы побольше, может, я не работала  сейчас дошкольным педагогом.

 Тем не менее, есть, что вспомнить. Например, первую любовь. Жаль, но имени не помню. Он был одним из братьев-двойняшек. Одного я в упор не замечала, а другим увлеклась. Чем это можно объяснить, не знаю. Наверное, тем, что кровати на сончасе стояли рядом.

 Разговаривать нам не разрешали, лежать с открытыми глазами тоже. Более того, нас укрывали с головой одеялом.

 Видимо, за день наши милые лица воспитателям очень надоедали.

 Но мы и в таких нечеловеческих условиях находили себе занятие.

 Мальчик, может, и поспал бы, но кто же ему позволит!? Например, я предлагала соревнование: "Кто громче хлопнет резинкой от трусов". Угадайте, кто побеждал? Правильно. Потому что больше ни у кого не было таких трусов и такой резинки.

 Всё, больше ничего не помню. Даже утренники.

 А потом наступили последние четыре месяца нашего детства в семье. Они совпали с моим обучением в первом классе школы № 45 города Кургана.

 Помню двойку по письму за домашнее задание.

 Не думайте, что я его не выполняла, очень даже выполняла, даже ошибок практически не делала. Математику совсем не помню, видимо, с ней проблем не возникло, а вот письмо изрядно помучило.

 Нормального стола у меня не было, родительский всегда был заставлен и тетрадь к нему прилипала, а на печке, где я обычно обитала, найти ровное место никак не получалось.

 Несколько раз я пыталась выполнить задание на полу - результат тот же.

 И двойку получила за почерк. Так и написано было: "Ошибок нет. Почерк 2. Переписать".

 На следующий день - опять та же история.

 А потом я просто не пошла в школу.

 Отец утром спросил: "Что не встаёшь?".

 Я ответила, что не хочу.

 Вопрос закрылся.

 Родителей вызвали на беседу. Они ответили, так же, как и я.

 С этих пор я стала ходить в школу по желанию.

Дети, не смейте брать с меня пример!

 Тем более, что длилось это недолго. Приближался 1979 год.

До сих пор не знаю точно, когда это произошло. Почему - то кажется, что в ночь с 31 декабря 1978 на 1 января 1979 года.

 Родители собирались в гости встречать Новый год.

 Тогда меня не удивляло, что их ещё куда-то приглашают.

 Я очень сильно просилась с ними. Сестру оставляли у бабушки, а со мной вопрос так и не был решён. Родители не возражали, но на улице стоял мороз в сорок градусов, ночью обещали до сорока трёх, а мне все-таки было семь лет. Но, конечно же, я пошла.

 В гостях помню, как поедаю чак-чак. Кружу около него, как муха, и таскаю медовые орешки.

 Ближе к ночи, я стала напоминать маме о том, что в восемь утра ей нужно обязательно явиться на завод. Она числилась на КЗКТ сторожем.

 В течение многих лет, пока не повзрослела, я винила себя за свою ответственность и пунктуальность. Кто знает, как всё повернулось бы, не уйди мы тогда из гостей…

 А мы пошли. До дома было два квартала (или две остановки) пути. Мнения разделились. Отец предлагал идти пешком, мама агитировала за автобус. Она бы не осилила пути, так как была пьянее. Я стояла между ними и ждала окончания борьбы мнений. Каждый решил добираться по - своему. Меня спросили, - с кем я.

Как просто решается судьба…

 Как оказалось, я выбирала между жизнью и смертью. Из двух пьяных родителей я больше доверяла отцу, и, несмотря на мороз, осталась с ним. Мама пошла к остановке.

 Помню, по дороге, мы встретили велосипедиста.

 В новогоднюю ночь, да ещё в сорокаградусный мороз он вызвал особый интерес. Больше людей на улице не было.

 Мы пришли домой, и я отправилась спать к бабушке. Мне, как обычно, постелили фуфайку на полу у печки.

 Проснулась от яркого света в луже - я обмочилась. В доме был милиционер. Речь шла о тридцати трёх копейках. Оказалось, что у мамы в кармане нашли тридцать три копейки. Отец настаивал на сумме три рубля тридцать три копейки, и, видимо, это было важно - деньги отвлекали от самого страшного.

 Маму сбило такси, когда она, выйдя на одну остановку раньше, чем нужно, переходила дорогу впереди автобуса, а не сзади, как полагается.

 Честно говоря, до сих пор не знаю, как полагается. Только знаю, будь я с ней, я держала бы её за руку.

 Помню здание морга. Меня везут на опознание. Мы почти у цели, кафельные стены, и тут кто-то возмущенно спрашивает: "Зачем привезли ребёнка?".

 Едем обратно. Маму не видела с тех пор, как расстались ночью. Ощущение, что она просто где-то задерживается, а то, что говорят кругом - это так, слова.

 Я сердита.

 Четвёртого января должна была попасть на первую в своей жизни ёлку в городском ДК. Там дают подарки, но, вместо этого, поеду на похороны.

 Похороны…

 Совершенно нет слёз. Меня спрашивают, нужно ли открывать гроб, - он заколочен. Я понимаю, что должна сказать "да". А чувств совсем нет.

 Ну, не верю я в происходящее!

 Оказалось - там действительно мама. Как будто спит, только рана на виске. Помню, что люди смотрят на меня и плачут, а я не знаю, что делать.

 Все слёзы по ней я выплачу потом, в детском доме. Там же, через десять лет, найдя своё личное дело, узнаю, что умерла она от черепно-мозговой травмы.

Второе февраля 1979 года - день нашего с Татьяной поступления в детский дом.

 Меня убеждали, что детский дом - это как детский сад.

 Забавно, в садик я ходила редко и поэтому решила, что особых хлопот с детским домом у нас с сестрёнкой тоже не будет. Прости, Таня, за мое лёгкое согласие…

 Всё оформили очень быстро. Тётя Аня, сестра отца, имела хорошие связи, работая директором крупного магазина. Благодаря ей мы не узнали на собственной шкуре, что такое детприёмник-распределитель.

 Потом только слушали рассказы лысых детей, приезжающих оттуда. Лысыми были и мальчики и девочки.

 А нечего вшей разводить! Обрастали дети уже в детском доме. И вшей разводили там же.

 Итак, детский дом - длинный узкий коридор с множеством дверей и кучей злобных, как показалось мне, детей.

 Сразу стало тоскливо. Я бы с радостью уехала домой, но бунтарского духа во мне никогда не было. (Я и теперь все невзгоды переживаю тихо, в себе.) А тогда я почему-то сразу поняла, что, даже устроив дикую истерику, домой нам уже не попасть…

 Это читалось во взгляде тёти Ани…

 Это я ощутила нутром...