Шумаков

Последние несколько дней, в памяти, постоянно всплывают имя и фамилия этого человека.

 Что ж, значит, пришло время рассказать и о нём.

 Наше знакомство произошло сначала заочно.

 Думаю, так было у большинства детей, поступающих в Кипельский детский дом в семидесятых–восьмидесятых годах.

 В тот период Николай Николаевич являлся знаковой, традиционной фигурой, которую не пропускал ни один новичок.

 Не успела я осмотреться, как ко мне подвалила ехидно улыбающаяся компания, с невинным вопросом-загадкой: «Зимой и летом одним цветом. Кто это?»

 По глазам вопрошающих, я сразу заподозрила подвох, и лихорадочно стала соображать, что бы это значило, но, ничего, кроме единственного, известного всей стране, ответа не придумала.

 Робко предположила, что, по всей видимости, это ёлка.

 «А вот и нет!!» - восторженно завопила компания, ожидания которой, я, с простодушием новичка, так быстро оправдала.

 Тут же, хором, мне сообщили, что это - «ШУМАКОВ!»

 «Почему?» - снова оправдала я ожидания.

 «Потому что он зимой и летом ходит в одной и той же одежде!» - выдали мне следующую порцию информации.

 Несмотря на психологически тяжёлые первые дни пребывания в детском доме, я всё-таки нашла возможность посмотреть на этого «загадочного» Шумакова.

 Искать его пришлось на улице.

 Изучая окрестности и дойдя до хоздвора, я вдруг увидела косматого мужчину в серо–коричневом тулупе, изношенной ушанке, галифе и кирзовых сапогах, которые постоянно скользили на зимней дороге.

 В руках он нёс грязные ведра с отходами.

 При этом было не понятно, кто же больше «благоухает» – помои, или сам Шумаков?

 То, что передо мной именно он, я поняла сразу.

 Из-под дремучих бровей на меня посмотрели два глаза, и этого хватило, чтобы я пулей помчалась обратно.

 Я уже достаточно времени провела на социальном дне, и мне было не привыкать к неопрятной одежде и другим "прелестям" этой, несомненно, интересной жизни, но Николай Николаевич сумел меня поразить.

 Как это часто бывает, первое впечатление, вселившее ужас, вскоре сменилось презрительным любопытством, потому что Шумаков оказался безобидным несчастным человеком, с отсталыми умственными способностями.

 Окружающие называли его Коля или Шумаков.

 Его жизнь полностью принадлежала детскому дому.

 В «большом» мире он, наверняка, бы пропал, а здесь мужчине всегда была налита тарелка супа, которая выставлялась на ступеньки, ведущие в подвал возле кухни, и там, в одиночестве, на полу, он съедал свой заработанный обед.

 Впоследствии, мне тоже приходилось выносить ему еду. В такие моменты я спрашивала себя, а зачем живут такие люди? Разве кому то нужна подобная жизнь?

 В своё оправдание, могу сказать, что похожие мысли мелькали у меня не только в отношении Шумакова, но и себя любимой тоже.

 Я прекрасно осознавала, кто я и кто мои родители и размышляла о том, зачем же меня выпустили на этот свет.

 Но, по сравнению с Колей, я чувствовала себя почти герцогиней!

 Помню, как в самый шкодливый возраст мы доставали его вопросами и потешались над несуразными ответами.

 - Шумаков, тебя как зовут?

 - Шумаков я.

 - А фамилия?

 - Николай Николаевич.

 - А отчество у тебя какое?

 В этот момент он, в замешательстве, замолкал, потом неуверенно говорил: «Так Шумаков же я»

 - А фамилия, тогда какая?

 - Николай Николаевич наверно.

 - А отчество?

 - Не знаю я, девчонки.

 И так до бесконечности, пока нам не надоедало.

 Иногда, ночами, Шумаков носил овощи из подвала на кухню.

 Летом, через открытые окна, было слышно, как он при этом пел.

 Что поделать – у человека хорошее настроение.

 Воспитанники, чьи комнаты находились как раз над кухней, портили его выливанием воды на голову певца.

 Он ругался, замолкал, высыхал и начинал петь снова. Зла он не помнил.

 Но, однажды, мы с подругой обнаружили, что предел терпения существует и у Шумакова.

 В очередной раз задирая Колю, мы, видимо, перегнули палку.

 При этом, неосмотрительно, утратили бдительность и только, когда услышали совсем близко знакомый «аромат», бросились удирать.

 Хорошо, что «костюм» Шумакова сковывал его движения – его летний вариант отличался от зимнего лишь заменой ушанки на кепку.

 Бежать в тулупе и кирзачах было тяжело.

 Когда этот факт дошёл до нас с подружкой , то мы расслабились.

 Оказалось зря.

 Потому что Шумаков, в бессильной ярости, метнул нам вслед помойные вёдра, и, наверное, побил, при этом, олимпийский рекорд.

 С прискорбием сообщаю, что вёдра нас догнали…

 Конечно, повзрослев, в классе 7-8, мы уже не творили подобного, а просто существовали рядом с этим странным несчастным человеком.

 Придя утром на дойку или в телятник, мы обнаруживали Колю прикорнувшим в кочегарке, возле печки.

 Наш приход означал, что его трудовой день начался.

 Он брал ведра и отправлялся по своим нехитрым делам. Иногда, перед этим, робко просил:

 «Можно, я коленочки потрогаю?»

 Получал трёхэтажный ответ и исчезал.

 Нахальства и наглости в нём не было, было простодушие. Поэтому опасности мы не чувствовали.

 А потом он умер, промучившись несколько дней с заворотом кишок, о котором, конечно же, никому не сказал.

 Просто передвигался всё медленнее и медленнее, пока не упал, неся на кухню очередную порцию овощей.

 Хоронил его детский дом.

 В нём прошла вся жизнь Николая Николаевича.

 С уходом Коли, стало как-то неуютно и холодно.

 Никто не ждал нас на хоздворе, с нагретой водой, некому было включать там свет и топить кочегарку, а овощи перестали попадать на кухню.

 А главное - никто не пел в ночи, и поэтому она вдруг оказалась пустой и страшной…