Во время Крымской кампании в западных губерниях стояло 200000 войска, которое было заражено страшным тифом по причине сырости среди польских болот. Для защиты Петер<бурга> оставался: флот, по одному баталиону гвардейских полков и милиция Петер<бургской> и Новгородской губерний, да еще финские стрелки. Гродненские гусары занимали Финляндию, впрочем, совершенно покойную. Щербатов и Самарин были по выбору назначены полковниками своих милиционеров. Юрий Фед<орович> мне писал, что чурбаны гораздо лучше и приличнее дворян. Андрей Трубецкой с Соней и Шуваловы жили в Ямбурге. Ник<олай> Мих<айлович> ездил тогда с Ольгой к ним на недельку; жара стояла невозможная, а ночи были прехолодные, так что муж мой должен был закутать Ольгу своей шинелью. Соня так страдала от жары, что они должны были сделать сторы из соломы и обливали их холодною водой.
Когда бедный наш государь так огорчился, когда увидел неприятельский флот под Кронштадтом, то с ним сделался второй нервный удар. Первый случился, когда Орлов приехал из Вены после вероломного и двусмысленного ответа австрийского имп<ератора>. Всем известно, что имп<ератор>, будучи в Вене, обещал престарелому Францу II-му поддерживать его внука; он сдержал слово в 1848 г., когда революция грозила совершенным разрушением Австрийской империи. Страшен был 48-й год: искра, упавшая из Парижа, разлила пламя в Италии и объяла всю Германию. Мне рассказывала графиня Редерн, жена прусского министра в Дрездене, что она выехала тайком ночью из Турина, бывши на сносях, и переехала Mont Cenis ночью; везде по дороге встречали ее неистовые клики. Во Франкфурте на баррикаде бесился князь Лихновский с возгласами: "Freiheit, Bruderschaft" {Свобода, братство (нем.).}. Жуковский сидел в соборе, когда Лассаль и подобные подлецы курили и произносили страшные речи; в Вене был убит бедный и честный патриот Латур; разносили листочки, где сулили большие деньги за голову diesen Halunke {этого висельника (нем.).} Меттерних, и тот уже катил по железной дороге в своем дормезе, обшитом циновками, с своей верной подругой. Они с трудом достали стакан воды от доброго кондуктора, который приложил палец ко рту и не хотел принять денег. В Johannensberg они жили спокойно до усмирения революции. В Дрездене дрались на улицах под командой Бакунина, он, подобно Лафайету, ехал на белой лошади. Король убрался в Кенигштайн, студенты неистовствовали в Лейпциге. Берлин представлял картину самую печальную; войска были выведены; когда они шли с строгим запрещением отвечать взбешенной черни, под Линденами их встретила чернь ругательствами и бросала в них всякий сор и камни. Солдаты шли молча и плакали; офицеры шли сдержанным шагом. Рассказали мне -- барон Застров был более других огорчен. Его портной плюнул ему прямо в лицо и не дозволил ему утереть лица. Граф Альберт Пурталес рыскал по всему королевству, набирая подписку на конституцию в благоразумных размерах. В доме доктора Шпица Лассаль указывал, как es ist auch Каноне Футер {Это тоже пушечное мясо (нем.). От нем. Kanonefutter -- пушечное мясо.}. Крайняя партия делала всякие мерзости; первой ее заботой было завладеть казенными капиталами. Эти известия из Берлина привез секретарь нашего посольства Михаил Мих<айлович> Виельгорский; выходя от имп<ератрицы>, я его встретила грязного и запыленного в Салтыковском коридоре. Я ему сказала: "Vous apportez des biscuits de Potsdam..." "Oui,-- dit il,-- ils sont jolis ces biscuits, vous en aurez des nouvelles ce soir" {Вы привезли бисквиты из Потсдама.-- Да,-- сказал он,-- отличные это бисквиты; вы про них узнаете сегодня вечером.}. Тогда Гримм читал имп<ератрице> "Фауста", который ей очень нравился. Он только что принялся читать, когда послышался шаг государя. Он, скрестив руки, передал имп<ератрице> эти грустные известия. Она расплакалась и повторяла: "Mon pauvre frère, mon pauvre Guillaume!" -- "Il s'agit bien de votre poltron de frère quand tout s'écroule en Europe, qu'elle est en feu, que la Russie pourrait aussi être bouleversée" {Мой бедный брат, мой бедный Вильгельм!-- Нечего говорить о вашем трусливом брате, когда все рушится в Европе, когда она в огне, и в России могут тоже быть потрясения.}. С имп<ератрицей> сделалась дурнота; послали за Мандтом, который остолбенел, когда узнал, что творится в его фатерланде. Государыне дали лавровые капли и aconit, ее уже тогда сильно тревожило биение сердца. Гримм стоял все у двери с "Фаустом" подмышкой. Имп<ератор> напустился на него: "А, вы смеете читать эту безбожную книгу перед моими детьми и развращать их молодое воображение! Это ваши отечественные головы -- Шиллер, Гете и подобные подлецы, которые подготовили теперешнюю кутерьму. К счастью, при детях Философов, который через к<нязя> Петра Мих<айловича> мне сообщил. Вы тоже им толкуете об Орлеанском королевстве и le bon roi René {добром короле Рене.}; я вас спрашиваю, какая нужда русским в<еликим> к<нязьям> знать эти пустяки?" Философов был не глупый человек, но совершенный олух, и это он говорил Гримму, что этим юношам нет никакого дела de le bon roi René; он, прежде поступления на должность наставника царских детей, был адъютантом в в<еликого> к<нязя> Михаила Пав<ловича>. Князь Илья Долгорукой мне говорил: "Терпеть не могу этой гнусной хари, интриган первостатейный, глаза совершенно honoberis, словно на картине".
Свободное копирование
