16 янв<аря>.
Когда я слышу о болезни и смерти какого-нибудь простого человека, солдата или крестьянина, мной овладевает до чрезвычайности грустное чувство. В эти три месяца я почти видел смерть бедного Герасимова, у нас умерло два отличных человека, и теперь в доме тяжело больна одна женщина, при которой мы все родились.
У меня умирали люди одного со мной положения, к которым я был привязан, у меня умер отец, которого я любил, но горесть, испытанная мною при этих случаях, была совсем отлична от грусти, охватывающей меня у постели умирающего солдата или старого слуги. Первая идея бывает ропотом на причину, создавшую нас, на природу и на весь свет,-- потому что жизнь и смерть бедного труженика, не видевшего в жизни ни наслаждений, ни борьбы, ни любви, ни даже чувственных удовольствий, возбуждает страшный вопрос: где справедливость?
Есть люди, жизнь которых есть цепь страданий, неудач и падений, но все это предполагает идею счастия, хотя <бы> возможности счастия, идею борьбы, потому что борьба есть жизнь. Сверх того, большая часть подобных людей пользуются материальным благосостоянием. Но боже мой! за что миллионы творений, равных по всему этим немногим, волочат жизнь без возможности счастия, живут с стесненным умом, с недостатком самосознания. Страдания их лишены очистительной силы, свойственной страданиям, наслаждения их так ничтожны, да еще и теряются по недостатку внутреннего сознания в наслаждении, борьба их есть чаще всего борьба с нуждой и голодом. Боже мой, за что на одного человека, который ест трюфли, сотни глодают черствый хлеб, на одного, который сидит в театре, десятеро бедняков мерзнут около лошадей на подъезде, на одного офицера, который сидит покойно, в караульной комнате, десятки солдат жмутся в одной комнатке и сидят сутки на хлебе и воде, не смея заснуть более двух часов. И каково же видеть одного из этих пасынков судьбы на смертной постеле, когда он имеет такое право проклясть свет и судьбу, его создавшую, и видеть его, ожидающего смерти в грустном спокойствии, часто сохраняющего и покорность и преданность к нам, и видеть, что он еще платит благодарностию за каждый внимательный взгляд и ласковое слово!
Я понимаю людей, для которых любовь к народу сделалась религиею. Стоит только подумать о том, что делается на свете, чтобы сердце облилось кровию. Кого не воспламенит страстью к справедливости страдание большинства людей и в особенности то, как оно переносит свои страдания. Сколько добродетели, преданности и любви скрыто в массе, которую мы зовем грубою массою!
Я верю, что со временем люди переменятся и настанет время, когда не будет рабов и неимущих, когда перед каждым человеком будет открыта дорога всевозможного блага и усовершенствования. В исполнение этой утопии я верю твердо: заря ее уже занялась. Но за что же прострадали даром миллионы созданий, не дождавшихся царства истины, которые с каждым днем отходят тихо и тоскливо -- куда, кто их знает. Для чего они жили, почему они не видали радостей и жизни, за что другие и жили, и радовались? Справедливость требует им бессмертия. Когда придет царство истины, люди обойдутся без идеи бессмертия, пожалуй, и теперь мы, счастливые мира, вырвем с кровью из своего сердца надежду на возможность будущей жизни,-- но боже мой! им, страдальцам и труженикам, дай бессмертие, дай им его не как награду, а как должное. Если душе бедного мужика, верного слуги или измученного солдата не суждено проснуться снова и вкусить радости, которых прежде она не ведала, если за страданием одной жизни не последуют наслаждения другой,-- то бога нет и он не надобен. Весь мир тогда есть шутка злого духа, человечество будет негодною плесенью на поверхности земли.
Страшная тайна лежит на конце всех человеческих размышлений: все ли кончается с смертью тела? Я хотел бы знать одно: верили ли вполне господа философы тем курчавым теориям, которые так мило красуются в их книгах? Я думаю, что нет. Если добираться до идеи бессмертия, то надо идти путем любви и энтузиазма, а никак не по лабиринту абсолютов и фюрзихзейнов.
Свободное копирование
