После обеда повели на станцию, подошел пассажирский поезд. Меня посадили в поезд и повезли на станцию Ксеневская. Я с охранником сел в передний вагон, поехали, и я осмелился спросить разрешения у охранника сбросить свою записку. Он согласился и сказал мне:
-Когда будем проезжать мимо ваших работ, то скажешь мне, я открою окно, а ты выбросишь свою записку.
Так мы все и сделали. В Ксеневской была временная тюрьма. На станции нас встретил еще один охранник, и они вдвоем повели меня в тюрьму, один впереди, а другой сзади. Уже светало. Тюрьма была огорожена бревешками в диаметре 20 см, высотой метра 4, и поверху проведена еще колючая проволока. Мы постучали в ворота, открылся глазок, тюремный охранник взял мой пакет и скрылся. Мы ждали минут двадцать, а затем открыли ворота, и меня жандарм сдал под расписку.
Повели в большой барак с железными решетками на окнах, прощупали мою котомку, открыли железную дверь и сказали:
-Заходи, где найдешь место на нарах, ложись и отдыхай.
Дверь за мной захлопнулась. Я оказался в общей камере, в которой было человек 40: теснота и духота были страшные. Люди спали на голых досках, подложив под головы свои котомки.
В нос ударило зловоние. Это у двери стоял бачок, ведра на 4. Я догадался, что это параша, и отошел от нее подальше. Прошел по нарам, но нигде не мог найти свободного места, люди лежали вплотную: народ всякий: и молодые, и старые. Я подумал, что они встанут и начнут меня пытать. Мне еще в Бухте рассказывал Иван Васильевич, поляк, про тюремные порядки. Решил рассказать так, что, мол, я хищник-золотоискатель, ходил по тайге 4 года, намыл подходяще, вышел из тайги и загулял, попал в дом терпимости. Там пьяным наскандалил, и меня забрали сюда.
Только я все это надумал, как вижу, что поднялся мужчина средних лет и пошел к параше. Он помочился и направился ко мне, спрашивает:
-Кто такой? За что попал?
Я рассказал ему свою сказку. Он меня дальше допрашивает:
-А на каких приисках работал?
-В Бухте, на Тунгаре, был в Олекме.
-А в Бухте Иван Васильевич еще живой?
-Живой! Вот это человек! Скоро ему уже 100 лет будет, а силищи ему не занимать. Я с ним вместе с год проработал и от него много перенял, ведь он бывший декабрист.
Мужик подобрел ко мне, растолкал людей на нарах:
-А ну, раздвиньтесь, нашего полку прибыло.
-Свой, что ли?
-Конечно, свой! Был бы не свой, не стал бы вас тревожить.
Люди раздвинулись и освободили мне место. Я бросил свой мешок под голову, лег и быстро заснул, потому что накануне ночь не спал.
Записку мою ребята утром нашли на тропе. В воскресенье приехали Пантелеймон и Мишка навестить меня. Нам разрешили свидание, они мне передали хлеба, вареного мяса, кеты и 15 рублей денег. Привезли записку от Захара Парамоновича: «Твоего заработка хватило рассчитаться за долг. Большое спасибо за твою чистоту и сердечность. Остаемся навечно друзьями. Будь таким же справедливым, каким был всегда. С приветом, твой друг Юрченко».
Гошка от себя тоже прислал записку: «Сердечно благодарю, что не выдал меня. Посылаю тебе 5 рублей моих денег. Не забывай, пиши мне через Захара, твой друг Гошка». А в рубаху и штаны завернули еще 2 бутылки водки, которую мы распили с новыми друзьями за решеткой.
Они все трое оказались политическими, писали прокламации на станции Ксеневской, но их выдал один товарищ, пьяный проболтался, и их арестовали.
На следующее воскресенье приехали Гошка и Захар Парамонович, передали мне гостинцы. Мы проговорили с полчаса, посмотрели друг на друга, расцеловались и распростились, думали, что навсегда, что больше мы не увидимся никогда. Было горько расставаться. Мы очень сдружились за все это время, жили одной коммуной. Если видели, что у товарища порвался пиджак, то как только получали получку или ордер, то скидывались и брали ему одежду. Я уже знал, что скоро меня отправят в Нерчинскую настоящую тюрьму.
Свободное копирование
