Моё положение осложнялось ещё и тем, что по его требованию я должен был разыгрывать перед взрослыми преданность ему, немое обожание. Только Бог, в которого я не верил, мог бы знать мои истинные чувства ненависти и страха. Но Бог в те баснословные года тоже дрожал от страха быть изгнанным из коммунистической партии и водворённым в исправительно-трудовой лагерь или, чего доброго, поставленным к расстрельной стенке.
Сидим за столом, за обедом, едим борщ. Я наелся, оставил полтарелки: больше не лезет.
- Фелинька, ты почему не ешь? - беспокоится мама. Виля выразительно смотрит на меня. А под столом в это время пребольно ударяет меня носком ботинка по косточке ноги. Креплюсь изо всех сил, однако не плачу! (Это шестилетний-то ребёнок!) Но теперь принимаюсь есть через силу, а мама удивляется: вот какое влияние имеет на меня Виля: только взглянул - и уговорил!
...Эх мама, мама, партийная моя, прости, покойница, мой упрёк: куда же ты смотрела? Почему не заглядывала под стол даже в собственном доме, я уже не говорю - под стол своего великого государства...
Меня и тогда изумляло искреннее её удивление: как велико влияние на меня старшего брата! Как я его слушаюсь! Как люблю!
А я тогда, в детстве, читая воспоминания сестры Ильича о том, что маленький Володя всегда на любой вопрос, будет ли он что-то делать или не будет, отвечал: "Как Саша", - в тайне души подозревал, что Саша... поколачивал Володю.
Какое, с моей стороны, кощунство! Конечно, в дружной семье Ульяновых так быть не могло (ведь Володиных и Сашиных родителей не исключали из партии...), но эти недостойные подозрения объяснимы моим несчастным детским опытом.
Свободное копирование
