Надо ещё учесть и крайнюю скромность нашего быта. У отца не было иного костюма, кроме полученной ещё в армии военной формы, которую он носил чрезвычайно аккуратно, благодаря чему доносил до... 1946 года, что называется, не снимая! (И опять спасибо советскому государству: могло бы забрать галифе, как ту казённую мебель, но ...не забрало!). Мама вообще никогда не знала - и знать не хотела, что значит "хорошо одеваться" Повсюду ходила в одном и том же платье, годами носила документы и носовой платок в одном и том же "ридикюле", как называли этот предмет дамы помоднее, но мама именовала его "сумкой" и на ходу держала его под мышкой. Курила она дешёвые папиросы "Чайка".
В театр родители (по крайней мере, в Харькове) никогда не ходили, очень редко заглядывали и в кино.
На нашем столе не припомню бутылки вина, пределом роскоши был магазинный торт. Ко дням рождения - моему или Марленкиному - наша мама, по бедности своей не овладевшая в детстве и юности кулинарным мастерством, пекла очень простой пирог "штрудель", или "штруцель", - повидло в тесте. Перед самой войной выучилась печь очень вкусное печенье "минутки" - комочки восхитительной сдобы, таявшие во рту. Но оно было очень дорогим, и мама успела его сделать всего раза два-три. Потом всю войну мы с сестрой вожделенно мечтали об этих "минутках" счастья.
У меня всегда было две-три рубашонки, пара-другая штанов. Скромно, -пожалуй, даже бедно - одевали сестру, хотя она уже почти заневестилась: в начале войны ей исполнилось 16 лет.
Однажды, когда она училась в шестом или седьмом классе, у девочек завелась мода: сосать на уроках фаянсовые ложечки для горчицы. Марлешка пристала к родителям, чтобы дали денег на такую ложечку, стоившую, кажется, рубля три, но ей долго не давали: не могли выкроить! Как-то сестра потеряла трёшку, это ей стоило слёз, потому что мама ругала - и не от скупости, конечно, а от нужды и досады.
Года за два до войны родители взяли на постой квартирантку, отдав ей одну из трёх наших комнат. Это очень нас стеснило, но... надо было жить.
Тема "нет денег" с той поры и вошла в мою жизнь и, верно, теперь не отстанет до конца.
Однажды отец позвонил из дому тёте Рае и попросил взаймы десятку (если не ошибаюсь, кило хлеба стоило 90 копеек). За этим червонцем мы отправились пешком, потому что мелочи на троллейбус не было. Стояло лето, мне захотелось пить, но отец попросил меня потерпеть - напьёмся на обратном пути. Стакан чистенькой газировки стоил пятак, но у нас и пятака не было. На обратном пути папа разменял десятку, чтобы напоить меня с сиропом.
Всё это я принимал не задумываясь - видно, успел позабыть, что бывает иначе.
Но как-то в детском саду или в школе меня спросили при каком-то "анкетном" опросе для заполнения учётной формы, являются ли мои родители коммунистами, членами партии. Дома я озадачил этим вопросом отца, он переглянулся с мамой (как в случае с "матчеством"). Потом улыбнулся тонкой своей улыбкой и отчеканил:
- Бес-пар-тийный боль-ше-вик!
Сказал он это, издеваясь над обстоятельствами, но уж никак не над большевиками. Почему-то я запомнил и этот иронический тон, и эти слова. Смутно почувствовал что-то неладное, это ощущение засело во мне до поры, чтобы потом, соединившись с другими, слиться в общую картину, которую я составил сам, без помощи старших, проявив даже большую проницательность, чем в разгадке вечного вопроса всех детей: откуда берутся дети.
Сестра на пять с половиной лет старше меня, и для неё эта картина сложилась ещё тогда, в 37-м. 12-летняя девочка (кажется, по идее тёти Гиты, которая всё ещё была не в себе) написала товарищу Сталину. Она послала ему открытку, почтовую карточку, в которой сообщала, что папа и мама - хорошие, что они - честные большевики, и что исключили их - неправильно.
Родителям она, конечно, ничего не рассказала - может быть, рассчитывала устроить им через товарища Сталина приятный сюрприз.
И в самом деле, вскоре пришло приглашение из обкома партии - адресат был обозначен как "Рахлин М.Д." Инициалы папы были - Д. М., он решил, что просто по ошибке переставлены буквы, и явился по вызову. Его встретил партследователь паткомиссии - и с ходу принялся сердито отчитывать:
- Что за штуки вы себе позволяете? Зачем к своим делам о партийности подключили ребёнка?
- Какого ребёнка? - изумился отец.
- Не притворяйтесь! - прикрикнул партследователь и вытащил из ящика стола Марленину открытку. Представляю себе вид этого обращения к Вождю... Сестрёнка обладала редким талантом мазать, над её каракулями вечно смеялись, а папа когда-то сочинил на неё такую эпиграмму:
Я -мазила-размазила,
Я пролила все чернила,
Написала - вот дела! -
Будто курочка прошла...
Хорошо понимаю и оставляю без комментариев чувство, которое испытал отец при виде всех этих беспомощных каракулей своего ребёнка - единственного в мире человека, который осмелился за него заступиться.
Свободное копирование
