Буквально на третий или четвертый день ассистентка Наташа привела ко мне Таню Друбич, учившуюся тогда в 7-м классе французской спецшколы. Зима раскисала к весне, на Тане были черные рейтузы с пузырями на коленках. Еще мне запомнились ее очень хорошие, осмысленные глаза. Но вся она казалась мне все-таки совсем еще ребенком: по-детски пухлые щеки, пухлые губы...
— Вас в кино никогда не снимали? — поинтересовался я.
— Снимали... Туманян в «Пятнадцатой весне».
— Так вы же опытный человек! Вам, наверное, у нас будет неинтересно.
— Неинтересно, — охотно согласилась Таня и добавила с той же удивившей меня недетской независимостью, — мне сниматься в кино вообще неинтересно.
— Силком мы никого не тащим, — слегка обиделся я.
Впрочем, впечатления эта девочка на меня все-таки не произвела, хотя я ее и запомнил — у нее действительно были странные глаза разумного человека, глядящего на тебя со спокойным и вполне взрослым чувством собственного достоинства.
В отличие от меня ассистентам моим Таня понравилась необычайно, и когда на следующий день я требовал с еще большей настойчивостью, чтобы продолжали искать Ерголину, мне возразили:
— Зачем? Нашли же вам хорошую девочку...
Ассистенты сделали Танину фотографию. Я взглянул на снимок — на меня с той же спокойной незаинтересованностью смотрели ее исключительно разумные глаза.
— Нет, — сказал я.
— Но вы сами ясно можете сформулировать, что вы хотите?
— Я сформулировал еще в первый день очень ясно и четко: нам нужна совсем юная Ира Купченко. На три года младше, чем та, которая в «Дворянском гнезде»...
На самом деле ничего определенного сформулировать я не мог. Просто вместо обостренного чувства реальности, с которым нужно подходить к выбору актера, меня, напротив, в тот момент вело самодовлеющее чувство нереальности. Я извел всех смутными капризными требованиями, мало того — недели через две начал выказывать недоверие своим ассистентам —даже ругался, кричал, что они плохо ищут, мало ищут, не там ищут... Во мне вдруг проснулась и самому доселе неведомая строптивость режиссерского характера. Я взял карту Москвы, разделил ее на квадраты, выяснил через гороно количество школ в каждом квадрате, отметил их крестиками, каждый день сам садился в машину и объезжал центральные квадраты (где, как мне казалось, вероятность найти юную интеллигентную Купченко была больше). Я прочесывал по три-четыре школы в день. А вечером на студию ко мне вели еще детей. Тысячи их прошли через нашу группу... С Ерголиной по-прежнему была катастрофа. Девочка, которую я сам себе сочинил и которой заморочил себе голову, так и не появилась.
Подходило время съемок. Никаких других реальных кандидатур, кроме полузабытой уже Тани Друбич, на роль Ерголиной не было. От отчаяния вся группа еще сильнее «вцепилась» в Таню. Как уже потом мне рассказывали, между собой они сговорились на том, что я несколько спятил, ищу неизвестно чего и нужно «воткнуть» мне Таню насильно. Я чувствовал это давление и оттого еще больше упирался: фотографии Тани, тайно подсунутые мне ассистентами, я находил в самых неожиданных местах — во внутренних карманах пиджака, в боковом кармане пальто, открывал папку со сметой фильма — из папки тоже вываливалась Таня. Ассистенты были уверены, что таким вот насильственным образом я постепенно попривыкну к тому, что Таня и есть фатальная Ерголина, а других, не фатальных, просто в природе нет. Однако привыкания почему-то не происходило. Наоборот, копилась подспудная злоба. Через две недели нам нужно было уезжать в Калугу. Все места съемок найдены, декорации построены. Ерголиной нет. Мила Кусакова, тогдашний художник по костюмам, человек большого таланта и культуры, тоже, я чувствовал, переметнулась от меня в противоположный «фатальный» лагерь.
—На самом деле ты раздражаешься оттого, что сам не знаешь, чего хочешь. Дай нам возможность привести Таню в нужную кондицию. Потом снимем еще пробу, вот тогда и будем решать...
В течение трех дней Мила с гримерами сочиняла ту Таню, которая потом и вошла в фильм. Настал час. Мне позвонили и сказали, чтобы я шел в мосфильмовский садик смотреть новую старую Ерголину — Друбич. Под кустом (на «Мосфильме» в ту пору, как бы напоминая мне о стремительно уходящих сроках, уже шало зацвела сирень) сидело то самое, уже заметно менее пухлое и вполне славное существо, к тому же в симпатичном венке из полевых цветов набекрень...
И тут на меня явно повеяло дыханием чего-то отдаленно родственного тому, что мною когда-то придумалось. И вроде бы даже прошелестел листьями счастливый ветерок, дохнувший на меня теми самыми разлагающими душу видениями. Но ветерок мягко прошелестел и растворился. Магия, выяснилось, была все-таки довольно нестойкой. Но Танин портрет на кинопробу мы все же сняли.
—Ты должен решиться, — упорствовала Мила. — Больше времени нет. Мне надо успеть до экспедиции сшить ей костюмы. Закрой глаза и бери. Не торгуйся, иначе проторгуешься и лето уйдет.
Я понял: действительно, если мне хочется, чтобы картина вообще состоялась, надо утверждать Таню. Иначе еще неизвестно сколько лет придется тупо метаться в поисках той самой гипотетической «юной Купченко», которой, вероятнее всего, вообще в природе не было. С тяжестью в душе я согласился:
— Будь все проклято. Берите Друбич...
