1418 дней войны - 1

Эта историческая повесть посвящается, детям и внукам моим и моей сестры Марии.
                
НАЧАЛО  ВОЙНЫ.
 
 Было прекрасное солнечное утро 22 июня 1941 года. Воскресенье. Папа с мамой ушли на базар в нашем небольшом городишке Мстиславле в Белоруссии.  Я пошел к товарищу жившему по соседству и своему сверстнику Валентину.  Мы начали вначале играть вдвоём, затем пришел его   двоюродный брат Леня, мы стали играли втроем.  Отцы Валентина и Лёни были сапожники, работали в одной артели с моим отцом, который  там  же работал заготовщиком. 

 
В нерабочее время они подрабатывали – сапожничали дома, а заготовки приносили делать к   моему отцу у нас дома. Отец тоже подрабатывал в нерабочее время, делал эту работу и постоянно прятался от инспектора рай финотдела. Инспектора в те годы ходили по дома ремесленников вечерами и если ловили человека, который подрабатывал без патента, обкладывали его непосильным налогом, и в те сталинские времена могли даже посадить в тюрьму. Отец много   работал, как в артели так и дома, и ещё подрабатывал в духовом      оркестре.                
Был случай, когда вечером резко постучали в дверь, обычно сапожники легонько постукивали в завешенное окно. Отец поспешно спрятал кожи и заготовки, укрыл швейную машину, и пошёл, открыл дверь. В дом вошёл инспектор, стал требовать от отца, чтобы он признался, что работал. Отец всячески отказывался признаваться. Тогда инспектор указал на кусочки кожи, лежавшие на столе, которые отец не успел убрать и сказал:  

- Что вы мне тут морочите голову? Я вижу вот обрезки кожи на столе.                

Тут вмешалась мама, указала на меня и сказала:                

- Это вот сын игрался и резал ножницами кусочки кожи – на столе лежали ножницы, которые не успели  убрать.                
– Это ты мальчик резал кожи? – обратился ко мне инспектор.                
– Да – ответил я.                

Мне было тогда лет шесть. Инспектор ушёл, так и не смог ничего доказать. Но если бы он стал искать, то мог бы найти и крой и заготовки и мог бы доказать, что отец работает дома.  
Мама тоже подрабатывала портнихой, мы держали корову, поросенка, был у нас большой огород,   но  мои  родители  еле  сводили  концы  с  концами,  так  как  всё  вкладывалось  в  строительство  нового   дома. 


Иногда я прибегал к отцу в артель попросить, чтобы он мне дал на мороженое.   Артель находилась на втором этаже каменного, двухэтажного дома. В большом помещении дома сидели сапожники человек двадцать и стучали молотками, вколачивая ровными рядами деревянные гвозди в подошвы сапог.  Сапожники в основном евреи постоянно разыгрывали друг друга на своём уровне - сапожников.  Отец и ещё два заготовщика работали в отдельной комнате, где стояло три швейных машины «Зингер» и длинный рабочий стол. В углу при входе в комнату сидел сапожник Нестеров – русский, но все они общались только на идиш. (Во врем войны Нестеров пошёл служить в полицаи, и зверствовал, как над евреями, так и над русскими. После войны его выловили, судили, и приговорили к расстрелу). 

 Широкая дверь в комнату заготовщиков была постоянно открыта. Когда я приходил, кто ни будь из сапожников, громко, чтобы слышал отец, с еврейским акцентом спрашивал у меня:   

 - Ингеле идиш (мальчик), дядя коп (голова) к мамке приходит?                

Сапожники начинали ржать, и отцу приходилось улыбаться, так как некуда было ему деваться, от наглых шуточек сапожников. Я знал, про кого они говорят, это была кличка сапожника Нотика, мужа Хайки, маминой подруги. Я не знаю, где он работал, но также подрабатывал сапожником и приходил к нам заготавливать заготовки у отца. Отец был не доволен, что я прихожу к нему просить деньги, но под репликами сапожников, которые подкалывали отца, доставал кошелек и давал мне двадцать копеек на самую маленькую порцию мороженого. Хотя все знали, что отец весь в долгах. Дома отец выговаривал маме, зачем она меня отпускает к нему просить деньги. Тогда мама начинала меня ругать и запрещала мне ходить в артель к отцу, говоря:  

 
- Ты уже большой мальчик, скоро в школу пойдёшь, ты же знаешь, что мы построили новый дом, что у нас кругом долги.  

 
В 1939 году у нас родилась сестрёнка Верочка. Это были тяжёлые годы, с ночи нужно было занимать очереди, чтобы купить буханку хлеба. Иногда мама давала мне какие-то деньги, чтобы купить Верочке сто грамм печений. Я по дороге домой не мог удержаться и съедал одну.  Мама дома пересчитывала печенье и начинала меня ругать:                
 
- Совести у тебя сыночек нет ни грамма, что я буду давать Верочке кушать? (она  размачивала печенье в молоке и давала Верочке) – она чёрный хлеб есть не будет, а тебе вот намажу хлеб с маслом, посыплю песком и ешь.                

Мой отец построил новый дом, в котором мы прожили четыре года, на улице недалеко от окраины города. Наша улица была главным въездом в наш город Мстиславль и выходила на дорогу, соединявшая город с железнодорожной станцией Ходосы. Дорога была покрыта булыжником, и в нашем доме постоянно был слышен стук от проезжающего транспорта.    
                Увлёкшись игрой, мы не заметили, как на улице изменилась обстановка: бежали взволнованные люди, по булыжной мостовой из города мчались телеги. Я подошел к калитке, мимо бежала женщина, я спросил, что случилось, она крикнула: 


- ВОЙНА! - и побежала дальше.                
  
Я бросился бежать домой. Мама с папой были дома, они сидели за столом, сосредоточенные,  взволнованные, Верочка сидела у мамы на руках, разговаривали на идиш. Обсуждали, что будет делать мама, когда отца призовут идти на войну, как она одна останется с тремя маленькими детьми, и что нужно предпринять в первую очередь. (Мои родители дома разговаривали на идиш, с родственниками и с соседями.  Ко мне обращались также на идиш, а я отвечал им на русском). До войны язык идиш меня мало интересовал. Зато после войны, когда познал весь негатив отношения к евреям, а особенно здесь в Израиле, язык идиш стал мне таким родным  и близким. Я просил родителей в присутствии моих друзей и приятелей не разговаривать на идиш. Но родители, обещали, но то ли забывали, то ли игнорировали моим просьбам, продолжали общаться и обращаться ко мне на идиш не обращая внимания на моих друзей.                


Мама как будто ожидала этого дня, в семейном кругу она говорила, что Гитлер рано или поздно   начнет войну (говорить открыто в те сталинские времена, значило быть врагом народа). Мама нигде не училась, была самоучкой, писала, как курица лапой, но любила читать газеты, интересовалась политикой, разговаривать с интересными, умными людьми, и обладала огромной житейской мудростью.  Отцу и нам она не разрешала говорить о политике. 


Сталина она не любила, и под влиянием мудрого религиозного старика соседа, с которым она дружила, и иногда тайком с ним беседовала. Сталина она называла "агазлент" - идиш (бандит). По той ситуации в стране, мудрые люди, знатоки истории видели и понимали, что в стране творится что-то не ладное, что существует жесточайший террор, и предвидели, и предсказывали, в узком кругу, что должны произойти тяжёлые события.

 
Мама прислушивалась к этим мнениям, но имела свое личное мнение. Она была   портнихой высокого класса, помогала знакомым и соседям кроить материал и шить, её уважали,  считались с её мнением. Нищим ходившим по домам, давала милостыню, кормила их, усаживая за стол.                

О Гитлере, она высказывалась крайне негативно, на нее здорово повлиял фильм "Профессор   Мамлок". Она внимательно слушала рассказы евреев, бежавших из Польши, занятой немцами.  Во время войны с Польшей, отец тогда был призван в армию, служил в польском городе Картуз-Береза.  Однажды у нас на несколько дней мама взяла в дом двух молодых парней "иешиве бохрим" идиш (ученики еврейской, религиозной школы), беженцев бежавших из Варшавы, занятой немцами, Они на идиш рассказывали, что творится в Варшаве. 


Немцы заставляют евреев нашивать на одежду желтые звёзды, громят еврейские магазины, евреям запрещено ездить в общественном транспорте. Могут ни за что ни про что избить и даже убить, евреи боятся выходить из дома и что, по-видимому, как они говорили, что это еще цветочки, а ягодки еще будут.   


Мама знала про погромы ещё в царское время в Белоруссии, на Украине, о кишиневском погроме, о деле Бейлиса Ещё до войны, она говорила, что если война начнётся, и немцы придут, то у немцев нельзя оставаться, надо будет уходить вглубь России. Теперь, когда началась война, мама вспоминала разговоры с польскими евреями, она все больше, и больше убеждалась и говорила, что если Гитлер придёт сюда, нужно всё бросать и уходить в районы России, куда Гитлер не сможет добраться, иначе нам всем будет хана, или во всяком случае, на хорошее надеяться нельзя. 


Отца впервые дни войны в армию не призвали, он по возрасту к первому призыву не подходил. Первоочередной призыв был с 1905 года включительно, отец был 1903 года рождения. Артель, где он работал заготовщиком, получила военный заказ шить обувь для армии, и его освободили от призыва, на него и многих сапожников 
наложили бронь.                
Мимо нашего дома по мостовой потянулись военные: уставшие, запыленные, они останавливались, просили попить воды, местные жители подкармливал солдат, выносили хлеб, сало, молоко, мама выходила с горлачом молока, поила солдат. Некоторые солдаты   шепотом говорили, что Белоруссия продана, что города сдаются без боя, что у солдат винтовка и только пять патронов, что командиры разбежались, что они идут и сами не знаем куда. Что их посылают на пункты переформирования, а там оказывается, никого нет. Что Минск уже заняли немцы, и недалёк тот час, когда немцы придут и сюда.             
                

Каждый день приходили все новые тревожные сведения, мама настаивала, чтобы все бросить   уходить на восток. Отец колебался. Он не хотел бросать новый дом, хозяйство и свою мать - бабушку Басю, и свою родную сестру тетю Сорку с детьми Цилей и Изиком. Циля  была  на  один год моложе меня, а Изику было пять лет. Муж тети Сорки погиб на финской войне, и она с маленькими   детьми ехать не могла. Бабушка Бася не могла бросить дочь и бежать из города отказывалась. Мама плакала, уговаривала, настаивала. 
                По городу ползли тревожные слухи, много появилось ясновидящих, которые предсказывали, что наступают страшные времена. Рассказывали, что в разных местах появлялась голая старуха с распущенными волосами и предсказывала, что будут массовые убийства, что люди, будут умирать от голода, холода и болезней, как мухи, что наступает конец света.  Ещё говорили, что видели глубокого старика, он был весь седой с огромной белой бородой и в белом льняном одеянии, и что это ходит по земле смерть. Эти слухи нас пугали и приводили в ужас.                

По дороге мимо нашего дома на Восток ехали и шли беженцы с западных районов Белоруссии, из Минска. Изнеможенные, уставшие они спешили, сами не зная куда. Рассказывали о жутких   бомбёжках, многие семьи растеряли друг друга, многие везли на тележках раненых. Попив воды или молока, они спешили быстрее, быстрее подальше от войны.
                В городе был духовой оркестр, где отец играл на трубе, это давало ему некую подработку на   торжественных вечерах, на похоронах. Все праздники, торжественные мероприятия и танцы в клубе и танцплощадке в парке происходили под духовой оркестр, и я частенько торчал около отца. Иногда музыканты просили мня подержать ноты или караулить инструменты, когда они уходили на перерыв. Пацаны в городе меня не трогали, говорили: 


- Этого не трогать - его отец играет на трубе.   


Иногда мы с сестрой ходили бесплатно в кино, у родителей не было денег на такие мероприятия. Тогда отец просил пропустить нас на фильм знакомого контролера. Мы шли к кинотеатру и долго стояли у двери, пока не пройдет вся публика и не начнется сеанс, не потухнет на входе свет. Тогда контролер с явным неудовольствием и выговором впускал нас в зал. 


В этой связи в городе отца все знали, он здесь родился и у него было много друзей и знакомых, как в городе так и в окрестностях. Целыми днями он бегал, искал лошадь, чтобы купить и уехать, но все было безрезультатно.  


С утра отец отправился в какую-то дальнюю деревню. Уже стало темнеть, а отца все не было. Бабушка с мамой волновались, плакали, пили валерьянку. Мама говорила:   


- Какого чёрта он еврей потащился, чёрт знает, куда в такое тревожное время.   

Мы, дети, спать не ложились, было очень тревожно, все от волнения не находили себе места. Уже   было двенадцать часов ночи, а отца всё не было. Наконец в первом часу ночи отец появился и сказал, что купил лошадь с телегой, на две семьи вместе с руководителем оркестра капельмейстером Двориным. 


Мы стали готовиться к отъезду, мама все имевшиеся деньги разделила поровну с отцом, свои документы и деньги зашила себе в лифчик, а документы отца и деньги зашила в боковой карман папиного пиджака. Нам, каждому, мама подготовила узелки с кое-какими вещами, еще в зале стояли заготовленные узлы с вещами и продуктами.                

Солдаты теперь шли днем и ночью по дороге мимо нашего дома, громыхали телеги, машины шли со стороны Могилева. Ночью слышна была канонада, говорили, что фронт недалеко. На следующий день, как отец купил лошадь, сообщили, что немцы высадили десант в Тёмном  Лесу и взяли Могилев.  От Могилева до нашего города Мстиславля 100  километров.