Летом в длинных и гулких коридорах нашего Адмиралтейства появились жизнерадостные энергичные молодые офицеры с открытыми, несколько смугловатыми лицами. Они хорошо говорили по-русски, но некоторый акцент чувствовался. Это были югославские моряки, форма у них была наша. Отношение к ним у нас было очень доброжелательное. Во время войны самыми теплыми (из всех славян), пожалуй, было отношение к югославам; оно сохранялось достаточно долго. Но дистанция между нами была, и вызывалась она тем, что они были офицерами, а мы еще курсантами, да они и постарше были. Их появление я воспринял как совершенно естественное (истина конкретна!) проявление интернациональной солидарности в борьбе за общие коммунистические идеалы. И еще - как очевидную правильность марксистско-ленинского учения.
Однако события происходили не только в общественной, но и, как тогда говорили, в личной жизни. Мой роман с Ириной постепенно затихал. Мы постоянно переписывались, но виделись редко: два-три раза в году (зимние каникулы, парад, майский или ноябрьский, и отпуск), когда я приезжал в Москву. Татьяна все больше овладевала моими мыслями и чувствами. Я испытывал неловкость и даже вину перед Ириной: я ей объяснился в любви и она мне ответила тем же, сказав, что тоже любит меня. Мы даже целовались тайком в парадном ее дома на Большой Грузинской, когда я ее провожал. И у нас были планы на будущее: после окончания мною училища мы собирались пожениться, Ирина без колебаний соглашалась поехать со мною даже на ТОФ50 и жить на Камчатке.
И тем не менее... Что-то все сильнее сближало меня с Татьяной. То, что мы жили в одном городе, могли разговаривать по телефону и видеться значительно чаще, чем с Ириной, не объясняет сути происходившего. Сближавшее нас “что-то” было близостью каких-то тонких, если это имеет смысл по отношению к мыслям, совпадений. Так, Татьяна считала, что у каждого человека есть свой цвет и когда мы говорили о знакомых, оказывалось, что наши "цветовые" представления совпадают очень часто. От Татьяны я услышал впервые знаменитое Тютчевское "Мысль изреченная есть ложь". Она очень любила поэзию и красоту и силу слова. Все это как-то органически сочеталось у нее с блестящей, почти безжалостной, логикой ума и сильным характером. Я думаю, что этому не в последнюю очередь способствовала первая, самая страшная, зима в блокадном Ленинграде, когда Татьяна потеряла мать и деда, погибших от болезней и голода, и двух братьев матери, летчиков, сбитых противником над Финским заливом. От их большой семьи остались всего двое: отец Татьяны и она сама.
Все, что здесь написано о Татьяне, никак нельзя считать противопоставлением ее Ирине. У Ирины был более мягкий характер и ее романтика (она была очень романтической девушкой) была более мягкой, но это никак не помешало ей после начала войны решительно оставить школу, пойти на военные курсы медсестер и потом некоторое время работать в госпитале.
Одним словом, я не знал, что делать и как выйти достойно из создавшегося положения... И Ирина великодушно сделала первый шаг. Инстинктивно чувствуя мою растерянность, Ирина однажды сказала, а потом еще и повторила в письме, что она познакомилась с одним мальчиком, который ей интересен. И добавила, что мне это не должно быть обидно, так как Татьяна ко мне хорошо относится.
Сейчас, когда прошло столько лет, когда и Татьяна и Ирина были моими женами, когда их нет обеих, я могу со спокойной убежденностью сказать: если бы все повторилось и я вновь оказался перед выбором, я опять бы женился на Татьяне. Теперь я не так и убежден, что выбирал я...
Свободное копирование
