Репетиционная работа Мейерхольда доставляла эстетическое наслаждение не только участникам этой работы. Репетиции, которые являлись как бы своего рода и спектаклями и практической школой, посещались очень многими гостями, интересовавшимися работой Мейерхольда и подчас не имевшими отношения к театру.
Репетиции бывали открыты для большинства желающих. Эти репетиции оставляли неизгладимое впечатление у всех присутствовавших на них. Воссоздать образ Мейерхольда во время работы так же трудно, как и его образ в жизни. Он был еще более неуловим и контрастен, чем на различных портретах. Скажем, хочешь вспомнить его в своем кабинете, и вдруг обнаруживаешь, что, перебирая в памяти все помещения театров и студийных мастерских, в которых с ним работал и встречался, не можешь вспомнить… ни одного кабинета.
Я вовсе не хочу утверждать, что их не было у Мейерхольда или что вообще всем надо обходиться без кабинетов. Но {376} вспомнить хотя бы один кабинет Мейерхольда я не могу, и, по-видимому, из этого следует, что чаще всего разговоры, дискуссии, беседы и встречи с Всеволодом Эмильевичем происходили вне кабинета. Зато сразу вспоминается его режиссерский стол, сконструированный, если не ошибаюсь, художником Виктором Шестаковым. Это был полустол, полумольберт, полупюпитр, полудирижерский пульт с различными хитроумно гнущимися лампами и выдвигающимися отделениями и полками, на которых располагалось все необходимое, начиная от пьес, нот, режиссерских записок, эскизов и планов сценических конструкций и выгородок до циркуля и рулетки. Но, устанавливая строгий порядок на своем пульте, увлекаясь рационализацией труда, он никак не был педантом, хотя нередко любил надевать на себя и эту маску. У него, по существу, не было определенной системы в работе и в репетициях. Каждую пьесу он сознательно репетировал по-разному, и могло показаться, что работа велась беспорядочно. Но в этой беспорядочности была всегда своя логика ведения репетиций, сознательная целесообразность работы над данной пьесой, и в этой беспорядочности вдруг выявлялись гениальные блестки его режиссерского таланта.
У Мейерхольда был меткий глаз, он сразу замечал талантливых людей, открывал их. Порой он тянулся к совершенно еще неизвестным и ничем еще не проявившим себя людям и безошибочно угадывал, что их талант со временем разовьется. Так угадал он Д. Шостаковича. Впервые музыка его прозвучала в «Клопе» в Театре Мейерхольда. Угадал он и Гавриила Попова, Оборина и Софроницкого, художников В. Дмитриева и Кукрыниксов, угадал Зощенко, Эрдмана, Олешу, Яхонтова и Андроникова. Он необычайно широко чувствовал стихию юмора. Думаю, что это качество Всеволода Эмильевича сделало его для меня особенно близким и любимым. Он восхищался сокрушающим юмором Маяковского, нежно относился к Зощенко, остро чувствовал едкую сатиру Эрдмана. Он пытался привлекать новых, главным образом молодых авторов в свой театр. Он привлекал и Маяковского, и Есенина, Эренбурга, Безыменского, Сельвинского, Н. Островского, Ю. Германа, Файко, Эрдмана, Гладкова, Олешу…
Свободное копирование
