Работая над Гоголем, Толстым, Чеховым, я всемерно старался проникнуть в их интонационный строй, а работая над современными авторами, я всегда прислушивался к их авторскому чтению. В авторском чтении порой при всем его несовершенстве всегда есть авторская мысль, а также ритмическая основа. Отнюдь не подражая авторскому чтению, исполнитель-чтец не должен пройти мимо этих главных элементов. Поэтому я всегда стараюсь до начала работы послушать автора. Я уже писал в этом плане о Маяковском.
В чтении Зощенко можно было найти зерно образа самого рассказчика, так как сам он читал на громадном серьезе, без тени комикования, читал очень просто и естественно.
В чтении Маршака очень хорошо проявлялись мысль и ритм, звучали грусть и мягкий юмор и скрытый задор исполняемых им стихов. Михалков очень искусно меняет ритм исполнения, всегда наталкивает исполнителя на живую, неожиданную разговорную интонацию стиха. Занятно он иногда использует свое заикание во время чтения. В жизни он довольно сильно {356} заикается. Когда же читает свои стихи и басни, почти совершенно не заикается. Но если он и запнется неожиданно, то использует свое заикание для того, чтобы сразу в другом ритме обрушить или сказать разговорной скороговоркой окончание стихотворной фразы или строки. От этого она только выигрывает.
Читая рассказы и стихи современных советских писателей, общаясь с ними, я невольно подружился с этими талантливыми авторами, и такая дружба имела, да имеет и теперь, большое значение для меня. Так была для меня всегда неисчерпаемо благотворна каждая моя встреча с С. Я. Маршаком. Он заражал собеседника своей любовью к поэзии, своим знанием и проникновением в тайны ее мастерства.
Как проникновенно рассказывал он о мастерстве Пушкина, о смене ритма в строфе:
«Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова…»
Как в этой строфе предпоследняя строчка в сочетании слов «Обратно шла, гневна, бурлива» работает эмоционально. Или обращал внимание на то, как в поэзии может звучать неожиданно сознательное повторение прилагательного и образованного от него наречия, которое в другом сочетании слов могло бы показаться неискусным.
Это были пушкинские строки:
«Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печально свет она».
Он заражал меня своим восхищением лермонтовскими вершинами поэзии, благоговейно читая:
«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит».
С каким воодушевлением он отзывался о высших образцах лермонтовской поэзии. О «тишине», которую подчеркивает строка: «И звезда с звездою говорит».
И поэтическом звучании этой тишины. А затем с увлечением читая мне некрасовского «Филантропа», бережно любуясь словом «частию» в начале стихотворения, характерным для чиновного разговорного стиля:
«Частию по глупой честности,
Частию по простоте
Погибаю в неизвестности,
Пресмыкаюсь в нищете».
{357} Тут же он переходил и на другие темы, щедро делясь своими наблюдениями художника, говорил о красоте далекого костра и о звучании далекой песни. И почему получается так, что далекая песня западает в сердце по-особенному и больше, чем та, которую поют близко и громко. И еще и еще многие наблюдения, мысли, выводы.
Затем с юным порывом С. Я. Маршак рассказывал, как он сам добивался правильного звучания той или иной строчки, как кропотливо искал верного отображения Бернса или Шекспира в; своих переводах.
Невольно для самого себя он становился учителем актера, так как, рассказывая и делясь со мною сложным процессом своего мастерства, он прежде всего заставлял меня задумываться и искать такой же точности и лаконичности и в мастерстве актера. Я уходил от него как бы начиненный творческим кислородом.
Не менее плодотворно и интересно протекали встречи с К. И. Чуковским, который находил время для советов по пополнению моего чтецкого репертуара.
С. В. Михалков, талантливейший поэт, заражал меня всегда своим острым восприятием нашей действительности, своим неисчерпаемым юмором. Мне кажется, что он очень ценил мое понимание его юмора и его поэтических достоинств. Не было басни, которую он бы мне не прочитал и не узнал моего мнения, выпуская ее в свет.
Так же дружески он посвящал меня в свои драматургические и сценарные замыслы. И только в последние годы наша дружба, по трудно объяснимым причинам, померкла, если не кончилась вовсе.
Свободное копирование
