Белгород оказался старинным городком с одноэтажными домами в садах, улицами со старыми липами и старинной крепостью высоко над городом на берегу Днестра. В этой крепости бывал Пушкин. До самого моря надо было немного проехать, но залив и пляж были рядом, комнаты тоже были недурны. На другой день я позвонила в Москву и сказала, что мы перебрались из Литвы на юг под Одессу. У телефона был дед Миша, услышав мой восхищённый голос, он замолчал, потом сказал:
«Слушай внимательно. В Одессе и вокруг – холера. Я сейчас свяжусь с Кишинёвской киностудией и попрошу, чтобы они вывезли вас оттуда. Не купайтесь, фрукты мойте в марганцовке».
Я онемела и печально вернулась к своим. На другой день пляж был закрыт, мы походили по городу и поднялись в крепость. Там мы пробыли часа три, спустились вниз и съели мороженое. Ночью у Миши поднялась температрура. Я вызвала врача, другие дачники сказали, что уже организован лагерь-лазарет для заболевших. Я стала собирать вещи, чтобы переезжать в этот лагерь. Вечером пришёл усталый врач, у Миши температура 39, понос и рвота. Врач внимательно выслушал меня, спросил, были ли мы в крепости, обратил моё внимание на обожжённую на солнце кожу и велел лечить солнечные ожоги и быть внимательной. После его ухода в наше окно заглянула неизвестная красивая женщина и сказала:
«Я – Сара, сестра директора Кишинёвской киностудии. Машину, которая шла за вами, остановили санитарные кордоны. Сейчас приедет мой муж с машиной и мы отвезём вас к нашей тёте, у неё большой дом и чудесный сад. Собирайтесь».
Через пятнадцать минут мы уехали к радости хозяев и других дачников. Дом и сад были прекрасны, сад тенистый и со множеством фруктов. Муж Сары был самый известный врач в Белгороде, он сказал, что использует всех своих влиятельных знакомых и попытается посадить нас на последний поезд из Молдавии в Москву. Этот состав сейчас обрабатывают санитары, поезд должен выехать завтра. Сара и её тётя стали готовить нас к отъезду. Они сварили две трёхлитровые банки варенья, приготовили две банки морса, выпекли четыре больших каравая хлеба, причём каждый положили в запечатанный целлофановый пакет с отдельной тарелкой и ножом. Сварили три литра киселя и извлекли из чулана пятилитровую бутылку, наполнив её чаем. Я причитала и возражала против всех припасов, но они говорили, что свежие фрукты сейчас есть нельзя, а их забота пригодится.
Нам повезло: нас посадили в поезд. Даже в мягкий вагон. Поезд не останавливался ни на одной станции – только в чистом поле в окружении солдат, по вагонам проходили врачи, кого-то высаживали, затем поезд продолжал путь опять без остановок. Нашему проводнику запретили кипятить чай, а туалеты она не убирала по своей инициативе. Если бы у меня не было воды, киселя, морса и хлеба, не знаю, как бы мы вышли из положения. На станциях, где можно было купить или набрать воду, поезд не останавливался, а ехали мы в Москву двое суток вместо обычных двенадцати часов.
На Киевском вокзале нас встретил перрон, заполненный мужчинами. Мои выхватили Мишуту, а на меня даже не смотрели, наказывая за самоуправство. Если бы мы задержались в Белгороде ещё на день-два, пришлось бы оставаться там на все сорок дней карантина.
Когда через неделю я встретила в Доме кино приятеля моего мужа известного журналиста Александра Кривицкого с женой и стала рассказывать о своих неудачах, упомянув только о радостях сбора грибов и малины, мне был нанесён последний удар. Во время войны Кривицкий был в Прибалтике, работал в армейской газете и освобождал Куршскую косу. Дорога в Кёнигсберг отчаянно защищалась немцами – ведь она вела прямо в сердце Пруссии. Когда военные действия закончились, трупы с дороги сбрасывались в специально выкопанные вдоль неё рвы, которые затем засыпались землёй. Именно там впоследствии стали в изобилии расти грибы и малина, которыми мы так обильно лакомились в то лето.
Свободное копирование
