Ярославль

После того, как разбился самолёт с хоккеистами на борту в Ярославле и все спортсмены, команда лётчиков за исключением бортинженера погибли на взлёте, так часто теперь звучит имя этого города, с которым у меня много связано… Хорошо, что есть старые дневники и воспоминания, конечно. Я очень любила Ярославль, и не только город, но и людей, которые там живут, а некоторых особо! Перейду к дневнику №6 (1962; 1963гг).
         21 августа 1962 года (Работаю в музее-усадьбе Некрасова, в Карабихе, в имении его брата Фёдора, потом и самого Николая Алексеевича).
         Сегодня привезли к музею машины с кирпичом. Зоя Александровна, как и я, научный сотрудник, с которой я в одном кабинете, бросилась ко мне: «Люба! Меняй декорации. Кирпич привезли, идём, будем сгружать!» Я немедля переоделась и заработала с жаром. Конечно, пыль – кирпичная труха, летит в глаза…  (тут я уничтожила что-то в своих записках)…
       Потом привезли ещё две машины кирпича, одна была с прицепом, равным размеру кузова. Я теперь одна работала без рукавиц, кожа на пальцах стёрлась, кровила. Да… дуракам закон не писан.
        23 августа 62г. Сегодня вела экскурсию учителей литературы: «Разрешите, Любовь Михайловна, сфотографироваться с вами на память. Вы просто убили нас своей эрудицией. У вас большое будущее…» Во!
         13(?) сентября;62 года. Я даже не помню, какое сегодня число, вернее – не знаю. Я в колхозе, куда меня направил музей, я, кажется, остаюсь там по-серьёзному. Думала, что буду тут писать, но не тут-то было. На этот раз я одна «девка» и четверо мужчин, «гуляю» с ними наравне. Мы часто по ночам не спим. Когда звёзды, часа в три ночи, выходим смотреть, в остальное свободное время – песни, хохот…
          Вчера не спали только двое: я и Коляша («Месяц», как я его называю за худенькое лицо и немного изогнутый вперёд подбородок). Потом я слышала, как говорила одна бабулька: «До цего хорошо поёте-то, я ноцью у окошка-то сяду, всё бы слушала и слушала». 
         (А я думала, что, возможно, на нас обижаются жители села. Нет, они нас любили, как оказалось. А пела я часто, почти всегда Шуберта «Прекрасную мельничиху». Мне потом ребята, которые были присланы всего на две недели, а не на месяц, как я, говорили, что «моего» Шуберта они запомнят на всю жизнь). Любила я в то время петь и «Дуньку», забавную песенку, в которой каждый куплет оканчивается припевом: «Бр-р-р- барабан мой». Особенно часто пела я «Дуньку», когда правила лошадью, запряжённой в телегу. Это раскатистое «р» лошадь по кличке Волга воспринимала как «тпру» и останавливалась. Тогда Коля или Сергей говорили: «Ну, Волга милая, пошла, пошла». Коля плохо произносил «л», буква звучала, как «в», «пошва, пошва». А я всё смеялась.
          Заканчивая «колхозную» тему, мне хочется написать о Сане. Это сын хозяйки, где мы жили в «нашем колхозе». Очень молчалив, насуплен, ростом с меня. Комбайнёр, на лице шрам, глаза тёмно-серые, брови чёрные, волосы русые. Руки очень маленькие, пропитанные мазутом, корявые. Маленьким Саню делают очень короткие ноги. Под рубахой тело очень белое, крепкие мускулы, открытые места загорели до черноты.
          Он любил сидеть на полу у буфета и, задумчиво покуривая махорочную цигарку, смотреть на нас. Потом мы его приучили заходить в комнату, когда мы играли в карты, играть с нами, что он делал без особого удовольствия. Иногда по вечерам приходил его друг, садился на лавку, Саня, как обычно, на полу у буфета. Молчат оба, только смотрят друг на друга. В конце месяца нашего пребывания там раззнакомились. Он даже немного говорил со мной одной-двумя фразами. Я «гадала» на картах, вытащу красную, значит – любит, чёрную – нет. Как-то при нём и его товарище вытащила красную.
         – Любит, – сказал Саня.
         – А ведь я на тебя гадала.
     Молчание. 
         – Слышишь, Сань, на тебя. Значит, любишь? 
         – Ну и что ж.
          Но вот настало время уезжать. Последняя ночь. 
         – Я бы с удовольствием поспал в горнице, – говорит Саня. 
         – В чём же дело? Иди.
     Уже давно подметила, что он плохо выговаривает «л», поддразниваю немного, он сердится. И вдруг подходит ко мне, очень легко берёт на руки и бросает в кровать. Я, как и весь месяц, сплю одетая, в шароварах, кофте. Он что-то говорит, у меня перед глазами мелькают какие-то китайские шарики. Он светит в меня фонариком, но я уже сплю. Утром он стаскивает меня на пол и, не обернувшись, уходит. Потом прощаемся, он подаёт руку, как-то нехотя, почти не пожимает, в глаза не смотрит…
           Уехали мы. Остались две «мегеры» из музея. Рассказывали мне потом:
         – А как вы с Галкой уехали (Галка с «мегерами» прибыла вместо ребят), Санька никуда не пошёл, сразу же лёг на печь и не вышел в комнату ни разу за весь вечер. Помню, я ему «гадала», а он как-то по-взрослому сказал:
         – Никого у меня нет, Любочка.
           Однажды мы читали с ним, сидя под образами, и я спросила:
         – Ты хоть скучать будешь? 
         – Да… 
          Ладно. Нужно лечь. Ещё предстоит съездить за картошкой, которую заработали в колхозе. Холодно у меня, не топлено. Лягу.
        17.10;62г. Как давно я сюда не заглядывала! Может быть, в самом деле, пропали графоманские замашки? Итак, пока живу в Карабихе. Квартира прежняя, починили печь, но дров ещё не привезли. Выпал снег, стало светло и красиво на дворе. На большой берёзе всё ещё трепещут листочки, напоённые золотом солнца. Я по-прежнему моюсь в Гремихе до половины. Бодрит и радует это сильно. Блеск солнца на голубом снегу, живой как ртуть ручей (Гремиха), прохладное чистое небо, как «Февральская лазурь» у И.Грабаря.
        Я теперь посещаю ИЗО студию, что радует меня чрезвычайно. Вчера получила первую отметку – четвёрка. Была на седьмом небе. Сейчас буду ломать голову над заданием. Нужно сделать несколько вариантов бордюров. Много концертов в городе. Успела здесь послушать Л. Когана, в тот день прекрасно звучала Четвёртая Чайковского, скрипичный концерт Баха, интересный концерт Пуленка. Слушала скрипачку А. Пелех и, главное, Девятую симфонию Бетховена, Реквием Моцарта с Ленинградской Академической капеллой.
         Масса денег уходит на поездки в город, почти ежедневные…

                                    * * *

        Хочется вспомнить то, что не вошло в дневник в связи с ИЗО студией. Как-то нам поставили три предмета, чтобы мы сделали натюрморт, стараясь показать материал, из которого состоят предметы, ОДНОЙ акварельной краской. Это была зелёная бутылка из-под пива, матовая стеклянная коптилка, коробок спичек. Я взяла коричневую краску и стала рисовать с увлечением. Потом объявили перерыв, а я продолжала рисовать, вдруг обернулась – все ученики студии стоят за моей спиной. В это время, расталкивая людей, ко мне пошёл руководитель. Он остановился и произнёс, как мне показалось с досадой: «Да. Ловкость рук!» А я так и стояла в недоумении. Потом я подошла к работам других, у них только намечался карандашом контур предметов… А у меня ВСЁ было уже сделано. Ну, тут руководитель стал требовать: «А где тут тень? А тут?» Я делала то, что он говорил, в следующий перерыв ко мне подходили, но отходили быстро, потом я поняла, что ЗАМАЗЫВАЮ свою работу, вскоре она стала точно такой же, как у других… И я сделала вывод, что нет, акварель нельзя покрывать слой за слоем, и ещё, что мне не надо туда ходить… 
        21.10.1962г. Вчера утром отправились за картошкой в село. Ехали весело. Я, Галка, Борис Николаевич, ребята, прозванные мной «Матиуш (за светлые волосы и карие глаза) и «Месяц». Галка по пути в Ростове Великом пересела в кабину, Б.Н. тоже сидел с шофёром, мальчишки, обрадованные встречей и тем, что мы остались одни, развязали свои язычки. Начались похабные анекдоты, я замолчала. «Месяц», как когда-то в горнице, стал уговаривать меня глотнуть немного вина. 
         – Ну, Любушка, милая, хорошая, прости.
    «Матиуш» вторил басом:
         – Ну, прости нас!
               Поездка оказалась неудачной. В колхозе нас обсчитали слегка и предложили накопать себе картошки, а она уже успела подмёрзнуть… 
        Мы отказались копать, получили по 7 копеек за килограмм, я получила 8 рублей 89 копеек за месяц. Мальчишки вообще ничего. Мы с Галкой пошли к прежней нашей хозяйке, она накормила нас творожком со сметаной. Сани, к сожалению, не было. Он в тот день пас телят… Я передала ему привет, что обрадовало хозяйку. Мы проканителились до темноты, мальчишки умчались автобусом раньше. На обратном пути я сидела с Галкой у заднего борта перед открытым в «ящике» окошком, так что ехали мы спинами вперёд, смотрели на убегающую дорогу, машины, освещающие нас фарами, иногда одна машина просвечивала насквозь другую, и мы видели чёрные силуэты в освещённой кабине. По сторонам дороги мелькали домики, огоньки, пруды. Кузов вздрагивал на неровностях дороги…
         Галка рассказывала об очередном своём похождении. Купили мы в селе перед Ростовом картошки, мне достался мешок за 6 рублей… У меня пропадали билеты на концерт Якова Флиера – свой и чужой… Билеты, кроме всего прочего, были не дешёвыми, для меня просто дорогими. Я прикатила в грузовике ко второму отделению, кое-как переодетая, с грязноватыми руками. А Флиер заменил исполнение Брамса Чайковским, для большего эффекта отбарабанил 12-ю  Листа, а в 19;30, несмотря на рьяные аплодисменты, усвистал… Мне он показался позёром, сухарём…
        Успела я заехать на Московский вокзал, где выпила в буфете стакан кофе с молоком, купила себе 100 г. колбаски, которую не во что было завернуть, т.к. на вокзале все едят на месте. Спасибо какой-то женщине, подарившей мне кусок газеты ввиду отчаянного моего положения. 
           Нет, мои дневники неисчерпаемы… прекращу пока.