Таких солдатиков, как я, во время Отечественной войны в действующей Армии было не мало. Многие из нас не вернулись. Я вернулся живым. В списках воинов мы не числились, но мы все имели гордое воинское звание: Воспитанник Советской Армии. Нас всячески лелеяли и оберегали. В бой нас старились не посылать. Нас держали во вторых эшелонах фронтов. Иногда с нами рядом находились наши мамы, мужья которых уже сложили головы на поле жестокой брани. Мы продвигались к Победе, полные злобы и ненависти к врагу. Мстили, как могли, за украденное детство. За гибель наших отцов. Для бойцов мы служили живой радостью, ибо мы напоминали им своим присутствием их детей и малых братьев. В полевых условиях мы жили рядом с ранеными настоящими солдатами. Мамы наши были вольнонаёмными служащими тыловой службы. Работали санитарками, певицами и танцовщицами в ансамблях, сотрудницами полевой почты, прачками, портнихами, в погребальной службе, официантками и служащими продовольственных и вещевых складов. Они получали мизерную заработную плату, но питались по солдатским нормам военного времени. Мама моя штопала и перешивала униформу, снятую с убитых вражеских и наших похороненных солдат.
Второй эшелон Карельского фронта квартировал летом 1944 года в городе Лодейное поле. Город финны оккупировать не смогли, но успели артиллерийскими и снарядами и авиационными бомбами его полностью разрушить. Нас поселили в развалинах бывшего универмага. Нас готовили к войне. Мама сшила для меня форму солдатика; заказала сапожки с брезентовыми голенищами; подогнала фуражку под размер мой детской головы. Каждый день отставной сержант Сивохин занимался со мной строевой подготовкой и обучал владению оружием.
В Лодейном поле мы пересидели в подвале универмага бомбовой налёт немецкой авиации Германской армии «Викинг», взлетавших с аэродромов карельского города Питкяранта. На следующий день, я видел, как с нашего аэродрома, который от нас находился, примерно, в трёх километрах, беспрерывно взлетали наши краснозвёздные самолёты. Мама сказала мне, что они летают бомбить именно тот город, в который мы скоро приедем. Действительно, через десять дней после нашего прибытия на службу, нас погрузили на две баржи, полностью наполненные продовольственными мешками, канистрами, бочками, ящиками с гранатами и снарядами, и прочим военным имуществом. Нас разместили в маленькой каюте, а, как потом выяснилось, на другой барже на войну плыли штрафники.
Рано утром, часов в пять, подошёл, потрёпанный войной, буксир и зацепил длинным тросом наши спаренные баржи. Провожающих не было. Буксир вытянул нас на середину Свири, и мы пошли в сторону ладожского озера. Накануне я не выспался. Положив голову на мамины колени, крепко заснул.
Проснулся, от какого крика на палубе. Сон прошёл моментально. Выглянув из выходного люка, увидел, как к нам над самой водой приближается двукрылый самолёт. Пролетев над буксиром, я хорошо разглядел финскую свастику. Капитан орал в рупор мегафона: «Не стрелять! Не стрелять! Это разведчик!»
Штрафники дулом зенитного пулемёта прослеживали полёт «кукурузника». Биплан развернулся и повернул нос на север. Мама за ноги оттащила меня от люка:
«Сиди спокойно, Женя. Бай Бог пронесёт!»
Ладога, озеро переменчиво. Погода Ладоги изменчива. Только что было чистое небо. И в один миг туман откуда-то появляется; шальной ветер набегает; солнце за серую пелену прячется.
Мы ждали налёта до самого вечера. Пронесло!.
Светлым карельским вечером на подходе к военным причалам Питкяранты, нас встретила канонерская лодка с военно-морским флагом Балтийского флота. Штрафники под конвоем спешно разгружали ящики с боеприпасами. Здесь тоже ждали налётов вражеской авиации.
Меня и маму встречала военная женщина в звании капитана. Проверив документы, посадила нас в кабину американского «студобеккера» и мы поехали в расположение штаба тылового обеспечения. В кузове лежали канистры со спиртом, мешки с бинтами, письмами, продовольствием. В просторной кабине было четверо: пожилой усатый солдат, капитан Валентина Ивановна, мама и я. Они все смотрели на мою ладную униформу и допытывались:
- Кто тебе выдал такую ладную форму, солдатик?
Мама попыталась ответить, но я её опередил:
- Мою форму мне выдал сержант Сивохин. Я зачислен Воспитанником Советской Армии. Вы читали мои документы, товарищ капитан? – спросил я строго Валентину Ивановну.
- Читала! Всё в порядке, товарищ воспитанник!- улыбнулась капитан.
Мы медленно ехали по петляющей дороге через горящее поле с озимой пшеницей. Горел хлеб! Испытавшему голод, мне было обидно и непонятно, что горящий хлеб никто не тушит:
- Хлеб горит, мама!.. Это же хлеб! Спасть хлеб надо, спасать!..
Ответила капитан:
- Поле заминировано, мальчик! У меня в Ленинграде сын, такой как ты, от голода умер.
Время от времени раздавились взрывы снарядов,и огненный кипящий гриб зависал под, чёрным от пожаров, небом пшеничного поля.
В штабе мы не засиделись. Нас направили «служить» в военно-полевой госпиталь. При госпитале была похоронная команда, музыкальный взвод,баня,и «вшивочная».Так называли дезинфекционный блок,в котором кипятком и горячим паром изгоняют паразитов из грязного солдатского белья. При госпитале уже «служил» один воспитанник. Звали его Вова Соколов. Форма на нём висела мешком. Рваная, залатанная, - она явно была ему не по росту.
Через два дня мама вручила Вове точную копию моей формы. Мы стали закадычными друзьями. Он не был в плену, но его родители погибли в самом начале войны под бомбами в Петрозаводске. Его усыновила старшая сестра Маша Сокола. В госпитале она служила санитаркой.
Однажды молоденький боец, лет семнадцати, в огромных стоптанных кирзовых ботинках с обмотками, в дырявой белесой гимнастёрке, многократно снятой с погибших товарищей, суетливо бегал среди палаток военно-полевого госпиталя. Потёртая, видавшая пули и осколки, грязная каска все время норовила съехать с бритой мальчишеской головы на его серые глаза. Одной рукой он придерживал её, а другой, хватая за рукава медсестер, врачей, скороговоркой спрашивал, окая:
- Вы не видели Машу Соколову? Где Маша Соколова? Мы с ней из родом
одной деревни. Из Усланки на Свири - мы. За одной партой в Важенской
школе сидели! Ну, где же ты, Маша Соколова?
- Да тут я, Шурик!..
Из жилой палатки фронтового госпиталя вышла высокая статная девушка. Север России никогда не жалел красоты и нежности для девочек лесных деревень. Грибные блуждания по лесам, парное молочко, бабушкины ватрушки, ягодки-малинки, крепкий сон на сеновалах, вечерние посиделки, озорной колючий морозец, свежий лесной воздух - все это наливало женщин Русского севера светлой чистой красотой, награждало отменным здоровьем, добрым покладистым характером и ласковым любящим сердцем. Маша не была исключением. Всё было ладно - любо. Военная форма подчеркивала женственность фигуры: отглаженная гимнастёрка, затянутая ремнём, синяя тесная юбочка, сапожки с брезентовыми голенищами и короткая стрижка делали ефрейтора Соколову больше похожей на танцовщицу из фронтового ансамбля песни и пляски, чем на измученную фронтовую операционную медсестру. Увидев школьного товарища, Маша замерла от неожиданности. Вспомнив детскую игру в «замиралки», улыбаясь, как на школьном дворе, протянула к Саше указательный палец:
- Отомри!
Он рванулся к ней и плюхнулся на колени:
- Ма – ша - а - а! Дроля, дролечка ты моя! Нашёл я тебя, милая!
- Ты что, Шурик? Как ты нашёл меня?.. Война!.. Встань! Не срами меня при людях!
- зашептала Маша. – Не дури! Не стой на коленях! Ты солдат! Я – не царица какая-то! Меня засмеют!
- Ну и пусть! Ты послушай меня! Для меня ты царица, царица, понимаешь?!
Война! У меня - только два часа! Два часа и всё! Опять на фронт! Понимаешь? Сегодня в бой ухожу на ту сторону Свири! Усланку нашу буду освобождать! Может, не вернусь живым. Пойдем со мной в твою палатку! Прошу тебя! Я тебя еще с детства люблю! Тогда вот я боялся тебя! Даже боялся подойти к тебе. Смешно, да? Теперь не боюсь! Всё равно - война! А я? Стыдно ребятам сказать, солдатом стал, воюю, а девок ещё не знал. Вот убьют, а я так и не узнаю: за что наши парни ножами друг друга пыряют?! На войне пули бояться надобно, а не любви…
- И я люблю тебя, Саша! Встань! Здесь со мной мой брат Вовка…
- Вот хорошо-то как! Я усыновлю его! Поёдём в твою палатку, Маша моя милая…
- Иди за мной. Саша! Пойдём, пойдём ко мне в палатку!
Мария наклонилась к Шурику и по-матерински, просунув руки под его подмышки,
поставила его на ноги. Он крепко сжал её ладони и почти закричал:
- Радость, то какая! Ты меня любишь? Вот что война делает! Ты же была моя недоступная мечта! Ты такая красивая! Я хочу на тебе жениться! Если меня сегодня не убьют, то женюсь на тебе обязательно! Пойдёшь за меня?
- Уже пошла, милый...
Она крепко прижалась к нему; глотая слёзы, торопливо покрывала его мокрое
лицо поцелуями:
- Жена я твоя, Саша; жена, Богом тебе данная!
- И я твой муж, Маша! Чую сердцем, что я тебе тоже Богом суженый!
- Пойдем, Саша! Пойдём, милый! Жив ты будешь обязательно! Супруга я твоя настоящая! Иди ко мне! Утешу тебя я, приласкаю, зацелую! Только, Богом прошу, живым из боя возвращайся! Ждать тебя буду...
Фронтовые подруги деликатно отошли в сторонку от «любовной палатки» и организовали сторожевую заставу. Никого из раненых солдат и офицеров даже близко не подпускали к полевому храму любви:
- К Машке мужа из десанта отпустили всего на два часа! Сами понимаете, святое это дело, любовь!
Мужчины понимали. Тихо, с завистью, грустно обходили "любовный объект" стороной.
*******
С восходом солнца Александр в составе штурмового батальона морской пехоты Ладожской флотилии форсировал Свирь. Не все солдаты пересекли заливной луг и добежали до леса. Их укладывали в родную землю перекрестным огнем пулеметы из дотов; дробили шрапнелью мортиры; отрывали ступни ног противопехотные мины; но они так долго ждали желанного наступления по всему Карельскому фронту, что даже страх гибели не мог остановить их натиск. Саша заскочил в прибрежный лесок одним из первых. Знакомая родная роща! До войны часто сюда ходил с Машей по грибы, да по ягоды бегали.
Бой в роще перешел в рукопашную драку. Никто не знал где свои, а где чужие. Снаряды и мины, натыкаясь на высокие стволы корабельных сосен, взрывались над головами бойцов. Немцы, финны, русские - дрались с дикой злобой: глушили головы прикладами; ломали носы и выбивали глаза кулаками, ногами, железяками; рассекали шеи саперными лопатками, захлебываясь матом в дикой ненависти друг к другу. В какой-то момент боя Шурик потерял слух и чувство страха. Рванула мина. Осколки не зацепили. Взрывная волна отбросила его на немецкие каски. Вертелся юлой, чудом уклоняясь и от пули, от штыка. Споткнувшись о труп немца, кубарем скатился на дно окопа, продолжая машинально стрелять по всему, что шевелится.Увидел, как из траншеи вылетела немецкая граната с длинной деревянной ручкой и упала почти рядом с ним. Шурика подбросило взрывной волной, перевернуло через голову и шмякнуло о землю. Не чувствуя себя, оглохший, ослепший, контуженый, он пытался из последних сил вскочить, бежать, стрелять, драться, но второй осколок разорвал его грудь. Александр приткнулся затылком к накату блиндажа: глаза, широко открыты; устремлены осмысленно в родное карельское небо.
*******
Через неделю полевая почта доставила операционной сестре Марии Соколовой похоронку. Почтарь, отводя в сторону глаза, молча, вручил фронтовой конвертик. В конверте покоилась довоенная фотография, которую Шурик выкрал из её фотоальбома, уходя на фронт. На обратной стороне рукой Александра было написано:
- "Это моя жена. Я люблю тебя, Мария!"
На карточке остались бурые следы его крови. Сжав зубы, с почерневшим лицом Мария ворвалась в блиндаж начальника госпиталя:
- Товарищ подполковник медицинской службы!- Ее голос дрожал:
- У меня... У меня жениха, то есть, не жениха, а мужа убило. Вот похоронка. Мы не успели расписаться. Помогите мне с ним расписаться посмертно!
- Это невозможно, Маша. Не плачь, милая!.. На войне не в загсах браки заключаются. Смерть вокруг. Какие браки?.. Ордена посмертные бывают, а вот жён посмертных - не знаю. Впервой слышу. У меня сегодня на операционном столе десять боевых офицеров скончалось. Все, как один, молодые, здоровые, красивые ребята. Им бы жить да жить! А сколько сегодня осталось без рук, без ног - не сосчитать! Через Свирь под огнём переправлялись. Отступать некуда. И кому больше повезло - убитым или раненым - я не знаю. Иди, Машенька, поспи малость. Поплачь немного. Поплачь, дорогая! У меня дочка такая же, как ты... Вот так, значит. Дочь в блокадном Ленинграде от голода умерла, а я вот - живой... Почему? Зачем?.. Чтобы руки, ноги покалеченные молодым отрезать?..
Мария Соколова с трудом доплелась до палатки. Рухнув на нары, вытащила из загашника под матрасом фляжку со спиртом. Обжигаясь, выпила одним глотком остатки свадебного пиршества. Голова пошла кругом. Тело помнило горячие ласки Шурика, но сознание не могло представить её мальчика, Сашу, Сашку, Адександра мёртвым. Как жить?.. По-бабьи завыла, заголосила в полный голос как раненая волчица. Так рыдали ее бабушки, прабабушки; так причитали матери, теряя в бесконечных мировых войнах своих детей, мужей, любимых. Вскочила, заметалась в узких проходах госпитальной палатки. Словно дикая ласка, попавшая в капкан, задрожала, упала на солдатское одеяло, пытаясь заткнуть рот гимнастёркой, полотенцем, кулаком, чтобы хоть как-то остановить нахлынувший поток, сотрясающего её тело, горя:
- Деда убили в первую… Отца на финской… Александра на этой…
О, Боже!.. Когда же ты остановишь это вечное проклятие России?!
*******
С Машей Соколовой меня познакомил Вовка, её брат. Она улыбнулась мне:
- Вова сказал, что ты тоже усланский. Как твоя фамилия?
- Ганин.
- А-а! Ты из деревни Осиевщина. Там Ганины из спокон веков жили.
- Я жил в Ленинграде. В Осиевщине я и мама были на даче, а потом мы попа плен.
- А мы с Вовой от плена убежали.Это твоя мама Инна Андреевна Вовке форму сшила?
- Моя!
- Мы много и долго работаем здесь, а вы свободные птички на воле летаете.
Будьте осторожны! В Питкяранте финские жители все в Финляндию убежали, а
дома свои заминировали. Если по глупости своей погибнете, то я не переживу.
Вова обиделся:
- Что ты такое говоришь Маша! Не первый раз я на войне.Мы с Жекой - бывалые
люди.
- Ну, вот и хорошо! Бережёного Бог бережёт! Мне надобно спешить на очередную
операцию.
*******
Маша поцеловала наши лбы и ушла. Больше я её никогда не видел.
Свободное копирование
