Эта страшная документальная фотография, снятая финским сержантом по фамилии Кяхонен, сохранилась в своде обвинительных документов "Чудовищные злодеяния финнско-фашистких захватчиков на территории Карельской АССР". Известно только, что отряд Красной Армии погиб в неравной бою на Олонецком перешейке. Несколько бойцов РККА финны окружили, и тех, кто не погиб в бою, захватили в плен. Среди пленных находилась радистка. Её раздели до гола и изнасиловали. Бойцов построили в один ряд и обворовали, сняв сапоги, обчистив карманы и вещмешки. Выпив и закусив русскими трофеями, в упор всех расстреляли. При фотографировании нижнию часть девушки "стыдливо" прикрыли шинелью. Через несколько дней один их финских фотографов был убит во встречном бою...Таким образом Фотография попала в руки советской разведки. На обратной стороне свидетельского документа было написано: "Фото рюсся, погибших в бою с нами". Дата фотографирования не была проставлена. Существует ещё одно фото этого преступления, сделанное с другого ракурса.
********
Карелия, Карелия,
Страна переплетения
Любовных ожиданий,
Сказочных свиданий.
Край лесов, камней, туманов:
Свежий воздух, пенье птиц…
Музыка старинных храмов,
Красота девичьих лиц...
Поле боя – лес войны,
Он пропитан кровью смерти.
У солдата нет вины,
Что погиб в лесу без вести,
Что с войны он не придёт,
И родных не поцелует,
До седин не доживёт
И детей не приголубит...
***
Воскресения не будет:
Не нужна ему награда,
Наш народ не позабудет
Неизвестного солдата.
******************************
Карелия, Карелия…
До войны я любил играть в войну под маминым столом: обожал оловянных солдатиков, игрушечные машинки, танкетки, пистолетики, самолётики. Но только здесь, на военной лесной дороге, ведущей в цепь концлагерей «Паалу» Олонецкого района Карелии. Дорога в плен, протяжённостью в 129 километров, от родовой деревни до финского концлагеря под названием «Ильинский № 8 », в котором, наряду с другими заключёнными из деревень Усланки определили в один длинный барак всех жителей Осиевщины. Ещё до войны, до этой страшной дороги я любил играться с оловянными солдатиками, игрушечными самолётиками, военными машинками, танкетками под семейным обеденным столом. 50 лет спустя я получил удивительный документ. В справке из архива Олонецкого Исполнительного Комитета Карелии по адресу: 186000 г. Олонец, ул. Свирских дивизий д. 1, заверенном подписями управляющей делами райисполкома Н.Н.Дмитриевой и Зав. Райархивом А.С Богданой сообщается:
«В списках граждан, проживающих в концлагере на оккупированной территории финнами Олонецкого района в годы Великой Отечественной войны /1941-1944гг./. – значится Ганина Харитина Андреевна. В плен попала 8 сентября 41. В деревня Осиевщина; в концлагерь прибыла 24 сентября. В лагере работа на должности портниха. Ганин Евгений Петрович в списках не значится.
Архивная справка выдана 14 сентября 1990 года №8/195 Г – Карельская АССР.
Основание: ф № 257. д. 1/2. л № 2-3»
******
Сухой канцелярский бесстрастный язык архивной справки навсегда ранил моё сердце. Оказывается в концлагере смерти можно просто «проживать». Где же я мог находиться все эти годы? Разумеется, мама всегда была со мной рядом все эти 1035 суток ада. Каждый день мы могли умереть от голода, лютых морозов, от пули часового на вышке. Летом, почти ежедневно над нами на большой высоте пролетали советские тяжёлые самолёты бомбить Финляндию. По ним стреляли зенитки. Всё синее небо покрывалось белыми шариками снарядных разрывов, но серебристые «крестики» русских бомбовозов упрямо летели к намеченным целям. Осколки иногда долетали до нас. Несколько раз - пробивали крыши лагерных бараков. Зимой наши самолёты летали низко на большой скорости, приживаясь к земле. Лётчики махали нам рукой. Мама и Дмитрий Иванович, старший брат моего отца не дали мне погибнуть. К существованию в концлагере мы привыкли. Но короткая военная дорога в рабство осталась во внутреннем моём зрении навечно.
Переехав важинское картофельное поле, три машины, битком набитые гражданскими пленными приблизились к мосту через небольшую речку, приток Свири. Я видел, как правое колесо переднего автомобиля наехало на мостовую доску. Доска приподнялась. К доске был приколот трёхгранный штыком красноармеец. На голову натянута будёновка с пришитой красноматерчевой звездой. К туловищу привязана трёхлинейка. В кузове громко заголосили, заплакали бабы:
- Ой – и - и! Да это наш Ваня!.. Кажись, это Ваня Клюквин из Важин!
- Точно! Это Ванюшка!.. Косомолец Ванюша!
- Ванечка, Ваня! А Нюра-то!.. Нюра - мама его!.. Где ж она нынче - то? Знает ли она,
что сыночек её вот - здесь, убиенный… Изверги! Антихристы! Бога не ведают! Над мёртвыми надсмехаются!
Проехали Сельгу. Миновали Олонец. Затем свернули на просёлочную дорогу в сторону реки Олонки:
- Что делать, как быть?
На все вопросы отвечал Дмитрий Иванович, естественный староста лагерного существования.
- Совет простой: Быть, да выживать! А что ещё? В бараках – все свои, русские люди! В тесноте, да не в обиде будем! Потеснимся!
Расселились по баракам. Уселись на нары, на железные кровати. Огляделись: оконные рамы наглухо заколочены, но решёток нет. Впрочем, зачем они здесь? Куда убежишь с детьми? В Ленинград? Впереди - ледяное поле холодной коварной Ладоги, а за спиной – непроходимые болотные топи. А в бараках – русские печи целые стоят. Не беда, что в помещениях висит кисловатый запах детских горшков! Это - не вражеский одеколон, а свой «запашец», родной! Всё утрясётся, всё устроится!
Русский народ веками привыкал воспринимать скудность бытия, людскую тесноту, рабскую невольность спокойно, стоически. Бабы сразу же начали мыть полы, сметать паутину, выбрасывать мусор. Разожгли печи; вытащили из котомок чугунки, крынки, тарелки, ложки, чашки; развязали узелки с пропитанием; открыли корзиночки с овощами и грибами; раздобыли где-то ухваты; сходили на Олонку за чистой водой: запахло свежим борщом, жареными грибочками с луком и картошкой. Любопытная ребятня, первыми вкусившая на голодный желудок бабушкины угощения, разбежалась обследовать лагерь. На лицах взрослых появились живые довоенные улыбки:
- Эх, ухнем ещё раз! Где наша не пропадала! Русский и в могиле весёлые песни петь будет, лишь бы нашлось что выпить, да чем закусить. Не впервой русачам выживать на каторгах! И до войны - при Сталине - «век свободы не видать», да ведь - жили же, песни кричали и пляски топали; и любили, и деток плодили.
Через две недели лагерной жизни, когда все домашние продукты были съедены, Дмитрий Иванович просчитал, что большой семье Паниных зиму 41-го года на лагерных пайках никак не пережить. Замаячил призрак голодной смерти. Бабушка Таня запасалась травами; готовила хвойные настойки от цинги, а Дмитрий Иванович организовал поиски продуктовых кладов, так как был уверен, что местные припасливые жители - рыбаки, служивые, покидая в спешке свои жилища, наверняка зарыли в землю свои припасы.
Собрал всех своих детей мужского пола, включая меня, и раздал винтовочные шомпола. Вручая детям стальные прутья, приказал:
- Ищите клады повсюду: на старых огородах, в сарайчиках, в бывших свинарниках и курятниках. Ищите там, где вы сами припрятали бы свои любимые игрушки. Прошли осенние дожди - земля мягкая. Тыкайте шомпола в землю не прямо вниз, а - под углом! Осторожно щупайте. Наткнётесь на что-то твёрдое - тут же кликните меня. Сами ничего не копайте. Можете на мину нарваться. Зовите меня тихо, без шума. Никто не должен знать о находках. Пусть будут это наше секретной семейной тайной. Никому ни слова, ни полслова! На рот замки повесить! Всем всё понятно? Вопросы есть?
Дети, молча, и в знак согласия, закивали головами. Голод хороший учитель. Вопросов не было. Всё сделали так, как велел отец семейства Ганиных. Первый клад - бочку засолённой кильки - нашёл восьмилетний Шурик. Она была закопана в песочной насыпи на берегу речки Олонки. Старший сын Василий занялся отстрелом из рогатки любопытных белок и наловчился ловить полевых мышей самодельными мышеловками.
Женя большой, мой двоюродный брат, откопал где-то рыболовные снасти и постоянно ловил в Олонке мелкую рыбёшку: плотичку, ершей, окуней. Рыбки сушили в печи про зимний запас.
Я, то есть - Женя маленький сразу же нашёл в дровяном сарае зарытое в сухие щепки хорошее кавалерийское седло! Седло было почти новое, царское, старорежимное, офицерское. В голодную зиму сорок первого мы седло ели с аппетитом. Разрезали на узкие ремни; отмачивали долго в воде. Проверчивая через мясорубку, получали фарш. Смешали с крапивной мукой. Малюсенькие котлетки казались самой вкусной вкуснятиной. Бабуля Таня жарила эти лагерные «деликатесы» на рыбьем жире. Она каким-то образом, вытапливала из рыбок, пойманных Женей большим. «Лошадиные» котлеты из седла дети уплетали с большим удовольствием: смачно чавкали, облизывали пальчики, а по ночам мечтали о довоенных бабушкиных ватрушках, о ржаном хлебе с отрубями с молоком, о свежих морковках с огорода, картошке в мундире, сметаной и яичницей. Но чем больше они думали о еде, тем сильнее хотелось есть.
У многих заключённых лагеря номер восемь появилась признаки дистрофии. Цингой болели все. Начался голодный мор. К смертям все быстро привыкли. Кладбище быстро усеялось могильными холмиками. Дмитрий Иванович днями строгал надмогильные кресты.
Я повзрослел и часто грустил, печально изучая через окно колючую проволоку, рассматривая часового на деревянной вышке, однажды тяжело вздохнул:
- О чём задумался, сынок? – спросила мама.
- Помнишь, давно, прошлым летом, ещё до войны, когда мы, я ты, папа были в Усланке - на даче? Бабушка Таня меня всё время насильно кормила свежим хлебом с маслом?
- Конечно, помню! - улыбнулась мама.
- Ты ещё от хлеба с маслом на сеновал убегал…
- Маленький я тогда был, мама! Не понимал ещё! Бабуля мне вот такой ломоть теплого хлеба отрезала, и масло из крынки на хлеб намазывала. А я, дурак! - масло с хлеба сгрызал, а ломти хлеба за сундук – помнишь? он в горнице ещё стоял! - выбрасывал!
Представляешь, мама! Вот бы сейчас тот сундук отодвинуть, да тот хлеб сейчас съесть!.. Я бы и тебе дал куснуть, мамочка.
Мама обняла сына, поцеловала в лобик и заплакала:
- Добрый ты у меня, Женюся!
Свободное копирование
