Утром 17 октября я вспомнила, что дома на Б. Семеновской оставался кусок декоративной ткани еще от домашних маминых штор, из которого может получиться хороший дорожный мешок, я отправилась туда. В моей комнатенке был репродуктор — звучали марши, вальсы, но периодически музыка прерывалась, и пытающийся сохранить невозмутимость диктор сообщал: «Через 20 минут слушайте выступление председателя Московского Совета...» Так повторялось несколько раз. Тогда и пришло окончательное решение — я вспомнила, что на соседней улице находится наш Сталинский райвоенкомат. Меня только и спросили там: «Сейчас можете?» Я попросила время на сборы — поехала к тете сшить вещмешок. В семь вечера явилась на сборный пункт в свою маршевую роту, позвонила оттуда по автомату Славе Щириной, сообщила — ухожу в армию, попрощалась. Уже за заставой оглянулась — небо розовело. Москву бомбили...
Хотя я очень отказывалась, меня вместе с еще одной медсестрой усадили на двуколку — «дорога дальняя! успеете еще нашататься пёхом!..»
Из Москвы выводили что называется «живую силу» — в маршевые роты мобилизовывали всех, кого можно было и кого нельзя, и, не обмундировывая, не до того было (лишь в паспорте ставили штамп о мобилизации), людей срочно отправляли «своим ходом» на Восток.
В нашей роте при выходе из Москвы было примерно 350 человек. Нас то догоняли, то перегоняли такие же маршевые роты, шли свободным строем, кто как мог.
Вскоре я озябла, едучи в двуколке, да и пора было проверить состояние бойцов, не отстал ли кто. Оказалось, что кому-то стало плохо, надо было им помочь. Мобилизация была настолько спешная, что никого не комиссовали. Ярче всех запомнились двое — пожилой мужчина, которому до снятия с воинского учета оставались считанные дни. Идти пешком ему было очень трудно, так как у него было очень серьезное проктологическое заболевание. Усадила его в двуколку. Вскоре и она, и телега с провиантом, шедшая в конце колонны, оказались заполнены больными. Один подросток шел, чуть не плача — каждый шаг доставлял ему сильнейшую боль, но он упорно отказывался сесть на телегу. В конце концов мне удалось его уговорить, да и видно было, что ему уже невмоготу. Оказалось, что ему не 18 лет, как записано в паспорте, — его матушка, многодетная вдова, приписала ему два года, чтобы его могли взять на завод и он помогал семье. А ботинки в дорогу дала новые, лучшие, а он уже из них вырос, но, чтоб не огорчать матушку, кое-как втиснулся в них...
Свободное копирование
