4-го декабря утром.
Заполнили самым необычным образом. Такого конца дня я не ожидала. Как только стемнело, все, что лежало, вскочило на ноги, и поднялось нечто невероятное — от скуки, что ли, начались крики, ссоры, поднялся свист, пошли ругательства, как фейерверки.
Как далека эта жизнь от тихой жизни тюрьмы, которую я там ожидала. От усталости я закрыла глаза, и мне кажется, что все обрушивается мне на голову ... Под треск, гиканье и брань я, наконец, заснула.
4-го днем.
Погнали людей, как лошадей на корд. Разрешили минут десять побегать вокруг голого бугра. В лицо дул ледяной ветер, над головой стояло свинцовое небо. Хоть бы прорвалось оно. Может быть за ним есть и голубое небо.
Лица у солдат, стоящих кругом, особенно серы и безразличны. На плечах и штанах большие дыры. Все к одному — голая мерзлая земля, голый бугор, тупые взгляды солдат. — Боже, какая тоска! Женщины пестрой толпой бегут перед ними, они даже не смотрят.
Гуляли ровно десять минут, — опять вернулись в дым, в грязь, в разъедающий запах. Только не нашли куска мыла: его украли у нас. И-на и я мрачно приняли этот новый маленький удар.
Рядом с нами сидят три женщины. Одна из них молодая, еще дитя — это Валя. Валя всего лишь шесть месяцев замужем, из них четыре в тюрьме. Обычная история — чтобы спасти отца-офицера достала фальшивые бумаги. Кто-то донес. Теперь все сидят в тюрьме. Но Вале ни до кого нет дела. Ей нужен муж и только муж. Весь день и ночь думает она о нем, и идут записки взад и вперед. Получит ответ, смеется, плачет, прижимает записку к губам, к груди... Бедный влюбленный ребенок, скоро и этого не будет, — убьют мужа, останутся только записки...
Другие две — старуха Тюрина и Мария Павловна.
Старухе Тюриной, которую все зовут здесь «госпожой Тюриной», уже 68 лет, но она удивительно крепка и вынослива. Ничем не сломаешь, не согнешь. Сидит, как каменная, на полу уже два месяца — без обвинения, без допроса. — Никто не знает, почему — пришли ночью и взяли в тюрьму. Но старуха не жалуется. Она вся, как кремень, только лицо, руки, плечи белые, нежные. Видно, много лежала под пуховиками в тепло натопленных комнатах.
Был когда-то мануфактурный магазин, семья. Магазин отняли; дети разбрелись по свету.
Богобоязненная старуха — ночью часами молится, стоя на коленях. Помочь же другим, поделится не любит. Спокойно ест лакомые куски, когда рядом корчатся от голода; изредка лишь отворачивается, чтобы не видели.
Мария Павловна, пышная, видная кастелянша какой-то богадельни, обвиняется в хранении 120 аршин ситца, найденных в комоде, и мешка муки в цейхгаузе. Милое, здоровое существо, жизнерадостное и красивое. А между тем жизнь у нее скучная. Ей всего 29 лить — и уже 12 лет работы в богадельне. Те же дрязги, палаты, старухи, — всегда старухи. Как герань на окне, выросла там.
Когда все спят и длинная, светлая коса заплетена, Мария Павловна всегда на коленях. Слышно ее взволнованное дыхание. «Что будет?» — день и ночь мучит этот вопрос.
Лежим все бок обок, и так тесно, что ночью, когда переворачиваемся, непременно будим одна другую. С И-ной сплю на одной подушке — не имеем второй. Ее короткие волосы, как у мальчика, щекочут мне нос, но мне с нею спокойно.
Никто в городе еще не знает о нашем аресте. Если солдат донес записку, помогут. Иначе голод будет ужасающий. — Уже чувствую его приближение — как-то вдруг тревожно стало.
Дают два раза в день кипяток по кружке и раз в день, изредка два, мутную водицу с крупой — отвратительный кандер. Это все, — еще полфунта сырого, мокрого хлеба.
Соседки помогают понемногу, но берем неохотно — у них тоже немного. Тюрина получает много и даже горячую пищу, но не делится никогда. Крайнее чувство голода усиливается, — оно мучительно, непередаваемо.
Боюсь, что голоден и Кика. Послала ему утром записку, чашку с сахаром и носовой платок, — все, что имела. Лишь бы он это получил. Валя пишет мужу и получает ответы.
Сегодня будет свет. Кто-то принес масло, его немного, но зажжем лампадку. Погорит час, два. Холод, голод — темнота. Иногда кажется, что темнота хуже всего.
Свободное копирование
