А годы уходят, уходят. Продолжение 57

Часть шестнадцатая

1

Мне 75. Исполнилось несколько дней назад, и я сижу на кафедре русской литературы. Она только что окончилась, а из буфета принесли всё, что я заказал, — выпечку, фрукты, бутерброды с ветчиной, с хорошей колбасой, с красной рыбой, с икрой. Столы сдвигают. Я ставлю виски, водку и вино.

В чём дело? Но я же сказал с самого начала: «Мне 75. Исполнилось несколько дней назад...» И вот я отмечаю эту дату на кафедре.

Не скажу, что делаю это с охотой. Скорее, по привычке. Круглые и полукруглые даты я привык отмечать в коллективе. Хотя если б я знал, что бывший наш зав кафедрой Валентин Иванович Коровин не появится сегодня в университете, я может быть торжества устраивать не стал.

Да и какое это торжество? В этом году наша кафедра выросла вдвое: соединили с кафедрой современной литературы. Коровина сместили, а вместо него назначили Людмилу Александровну Трубину, возглавлявшую кафедру современной литературы. Но она не только возглавляет кафедру, она ещё и проректор по научной части. Говорят, что в будущем году она возглавит Институт филологии – новшество, привнесённое в университет ректором Семёновым. Он привёл из университета Шолохова Ткачёву, которая возглавляет сейчас Институт филологии. Но Семёнов вроде ею недоволен.

Он как раз в этом учебном году назначен министром Ливановым – перешёл к нам из Московского института открытого образования (бывшего повышения квалификации работников образования). Институты при факультетах — это, как я уже сказал, его идея. Такая же – как увеличение почасовой нагрузки и перевод многих преподавателей с полных ставок на неполные.

Зачем? Но он пришёл со многими своими бывшими сотрудниками, которых как-то размещает в коллективе. Увольнять по сокращению ставок людей он не хочет: понимает, что министерству это не понравится. Но и от своих людей отказываться не желает. Поэтому и нажимают деканы на преподавателей: соглашайтесь на урезанную ставку или уходите по собственному желанию.

Я-то уйду, но сразу же после моего ухода МПГУ сольют ещё с университетом Шолохова, одним из самых плохих гуманитарных вузов страны. Появится ещё большая возможность урезать ставки и работать по урезанной, если хотите остаться в университете.

Мне в 75 уйти по собственному легко. Хотя, наверное, нужно было уходить сразу после прихода Семёнова, а я, по его милости, проработал весь год на четверти профессорской ставки. Но жалею, что проработал. Платили мне 15 тысяч, а предметы дали такие, какие я и в МГУ не изучал, – «Литературное редактирование» и «Текстологию». Правда, в первом семестре меня заставили читать на историческом факультете всю русскую литературу XIX века. Можете себя представить: за семестр (то есть за полгода!) дать бакалаврам литературу от Пушкина до Чехова!

«А вы им читайте освещение истории у этих писателей: они же историки, им будет интересно», – посоветовала новый заведующий кафедры Трубина. «Да у одного Толстого, – отвечаю, – изучение исторической концепции растянется на семестр». «А вы давайте чего-нибудь полегче: “Клеветникам России” Пушкина, “Бородино” Лермонтова». «Изучать писателя нужно по основным его произведениям», – говорю. «А что “Клеветникам России” не основное?» «Мне, – говорю, казалось, что если говорить об основных исторических произведениях Пушкина, то о “Медном Всаднике” или “Капитанской дочке”. «Сами себе усложняете работу, – кривит губы Трубина, – “Капитанскую дочку” они и без вас прочтут». «Прочтут, но не изучат», – возражаю я. «Но если вы с ними изучать произведения хотите, то семестра на это, конечно, не хватит». «Прежде поэтому было четыре семестра», – напоминаю я. «Ну, прежде, – усмехается Трубина. – Это “прежде” никакого отношения к сегодняшнему дню не имеет. Ректор поставил перед вами задачу. Извольте её выполнять».

Ну с литературой я кое-как выкрутился. А что делать с «Литературным редактированием» и «Текстологией»? Достал я учебники, начал их читать, да скука одолела. И псевдонаучность текста. Пришлось самому придумывать лекции, совмещённые с семинарами. Рекомендовал бакалаврам читать книги Лидии Чуковской «В лаборатории редактора» и Норы Галь «Слово живое и мёртвое». А после, по примеру этих писательниц, брали мы переводную литературу и внимательным образом её читали вслух, останавливаясь на нелепостях переводчиков или на фразах, которые легко заменить намного лучшими. Так и провели оба семестра.

Ну, а для «Текстологии» я попросил слушателей брать в библиотеке и приносить на занятия 6 том Полного собрания Пушкина, юбилейного, начатого в 1937 году и законченного 16 томом в 1949. В 1959-м выпустили дополнительный том с замеченными исправлениями и кое-что в него добавили. Вообще это полное собрание вышло в 16 томах и 21 книге.

В Шестом томе напечатан «Евгений Онегин», наиболее, как я думал, известная бакалаврам пушкинская вещь. Но кроме канонического текста, помещены черновая рукопись, беловая рукопись, печатные варианты и много пушкинской правки слов, стихов, строф.

Два семестра мы как бы реставрировали пушкинский текст, или напротив, разбирали его, как детский конструктор. Сперва в каждом стихе доходили до его первоначального варианта, а потом шли к тому, который напечатал Пушкин.

И здесь оказалось, что советские текстологи не всегда считались с волей поэта. Кто не помнит об Онегине?

Ярём он барщины старинной

Оброком лёгким заменил…

 А дальше: 

      И раб судьбу благословил.

А вот и не «раб»! Раб написан Пушкиным поначалу. Но потом он от него отказался. Написал:

      Мужик судьбу благословил.

Зачем достали советские литературоведы раба из пушкинского черновика, понятно: очень хотелось им создать картину вечной неприкаянности крестьянина, какую в конце концов опроверг Пушкин. Но, открыв это, мы уже нашим текстологам верили не очень. И оказалось, что не зря.

Вот мы дошли до другого напечатанного во всех прижизненных пушкинских изданиях текста – XXXV строфы главы второй – о семействе Лариных. Дошли и застыли от удивления:

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

…………………………………

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам.

А куда же делись всем теперь уже известные строчки, которые печатаются вместо точек в каждом советском издании «Онегина»:

Вот эти:

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод:

В день Троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слёзки три.

Да, мы нашли их в черновых стихах Пушкина. Но почему он их убрал? Неужели потому, что говеть полагалось не два раза в гол, а четыре: в посты Великий, Петров, Успенский, Рождественский? Или потому, что «подблюдны песни, хороводы» — это проявления неприемлемого для церкви язычества? Или из-за того, что  зевающий во время Троицына молебна народ тоже мог привлечь внимание церковного цензора?

Но с другой стороны те же «подблюдны песни» вовсю распеваются в главе пятой. А что могла иметь церковь против любимого народного развлечения – кататься на круглых качелях – на ящиках с сиденьями, подвешенных к брусьям, которые были продеты сквозь вращающийся вал?

Вглядевшись в оставленный Пушкиным текст, мы поняли, что убрал он из него всё, что не касалось кулинарных, гастрономических пристрастий хозяев и что подобные пристрастия стали смыслом существования Дмитрия Ларина и семьи при его жизни. Именно, опираясь на них, постигла Прасковья Ларина тайну, как «супругом / Самодержавно управлять» (кстати, «самодержавно» советские литературоведы перенесли в основной текст из пушкинского черновика; Пушкин печатал: «единовластно»!):

...муж любил её сердечно,

В её затеи не входил,

Во всём ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил…

«Он был простой и добрый барин», – скажет Автор о нём в надгробном слове. Но надпись на могильном памятнике супругу Лариной отзовётся лёгкой иронией:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,

Господний раб и бригадир

Под камнем сим вкушает мир.

Потому что слово «вкушает» слишком уж напоминает о том главном занятии, которому предавался в семейной жизни «смиренный грешник», – «ел и пил»!

Вот так приходилось выкручиваться, объясняя бакалаврам неизвестные и для меня предметы.

Семёнов запретил преподавателям принимать зачёты и экзамены заочно. И на каждый экзамен, каждый зачёт направлял комиссию, которая оценивала не знания учащихся, а – не подсказываешь ли ты им, объективен ли ты с ними.

И добро бы, если б комиссия состояла из компетентных людей. Так нет.

Вот, к примеру, отвечает мне девочка на вопрос: как получилось, что мать Татьяны, как сообщает нынешний печатный текст «Онегина», забыла, выйдя замуж, «корсет, Альбом, княжну Алину»? О каком забвении родственницы может идти речь, если именно к ней, к кузине матери, к княжне Алине, едут в седьмой главе в Москву Татьяна с матерью, останавливаются в её доме? Девочка добросовестно исследует всё, что напечатано об этом в томе, и открывает, что в текст закралась ошибка: в прижизненных изданиях Пушкина напечатано, что забыла Прасковья «корсет, Альбом, княжну Полину». Очевидно, была у матери Татьяны такая подруга в молодости, её тёзка, о которой прежде была сказано, что будущая Ларина «звала Полиною Прасковью». Ведь не себя же она так звала?

Я хвалю девочку, ставлю ей зачёт. А после, когда я остаюсь один с комиссией  – она состоит из двух человек, которых я не знаю, вероятно, они из тех, кто пришёл вместе с Семёновым, – слышу, что это не текстология, а опровержение канонического текста, на которое меня никто не уполномочивал.

Кстати, такая же комиссия и тоже из незнакомых мне людей сидела на моём экзамене по литературе на историческом. И тоже осталась недовольна. «С чего это бакалавр взял, что Печорин — это антиОнегин?» «Мы этим занимались специально, – говорю. Я показал детям, кому подражает Печорин, рассказывая о себе Максим Максимычу. Бакалавр отвечал, соглашаясь со мной». «И напрасно, – говорят, – этого нет ни в одном учебнике!» «Но это было в моих лекциях, – отвечаю. – Этому был посвящён целый семинар». Нет, комиссия осталась недовольной.

Вот после этого и не захотелось мне больше работать в этом обновлённом Семёновым университете.

Вот что он заявлял о грядущем обновлении:

Российское высшее педагогическое образование в какие-то моменты попыталось сблизиться с классическим университетским. Где-то это вылилось в преобразование педвузов в университеты (без эпитета «педагогический»), где-то выразилось в усложнении курсов, реально приводящем к сокращению усваиваемого студентами материала. Одним из результатов этой тенденции стало то, что педагогическое образование не ушло от школы вперёд, а отстало от неё.

Сегодня наша задача – приблизиться к школе, развиваться вместе с ней и в ее интересах.

То есть главной своей задачей он видел выпускать из университета не специалистов, освоивших свою специальность: литературу, историю, химию, физику, математику и тп., а учителя этих предметов, педагога, пусть не так образованного, как специалист.

Он пришёл в МПГУ не только со своими сотрудниками, но и со своими родственниками.

Жена его, Елена Игоревна Булин-Соколова, была им введена в Учёный совет университета и получила должность директора Института Детства и заведующей кафедры информационных технологий в образовании. Директором центра образования «Технология обучения» Семёнов назначил своего зятя Андрея Ездова. Но дело, конечно, не в том, что их связывают родственные связи. Дело в том, что та же жена Семёнова по существу стала его главным советником.

Особенно эта супружеская пара преуспела в сокращении классических университетских предметов. Ведь недаром нашу кафедру соединили с кафедрой новейшей литературы. Ясно, что многих классических русских писателей попросту либо сильно урезали, либо выбросили из программы. 

Поскольку кафедра удвоилась по численности, собирается она не в нашей бывшей небольшой аудитории и не в той, что занимала кафедра XX века, а в огромной на втором этаже, где стены украшены какими-то грамотами, фотографиями и разворотом газеты «Педагогический университет». Разворот висит неслучайно: в нём интервью с Трубиной – большое, обстоятельное. Читать я начал его со скукой, но оживился, когда заметил, что она всё время подчёркивает, что её муж – офицер. «Вряд ли в крупных чинах, – подумал, – был бы генерал, скрывать не стала бы». Но муж-офицер понадобился для объяснения многих мест, где побывала и поработала Трубина. В частности, супруги приехали в оккупированную нами Чехословакию, где Турбина работала в армейской газете. Вот почему среди немногого количества наград Людмилы Александровны есть медаль Министерства обороны РФ «За укрепление боевого содружества».

В каких она отношениях с Семёновым? Мне казалось, что в хороших. Но вот принесли известие о смерти Матросова, предшественника Семёнова. И Трубина расплакалась на кафедре. «Замечательный был человек, – говорила она. Все наветы на него лживы!» Особенно поддержал её в этом Александр Коновалов, бывший советник ректора Матросова, которого Трубина взяла себе на кафедру профессором.

2.

При Матросове я пришёл в МПГУ. Меня ещё удивило, что меня попросили написать заявление о приёме на работу на имя академика Виктора Леонидовича Матросова. «Академика РАН?» – спросил я. «Нет, Матросов академик РАО». «Так я так и напишу», – предложил я. «Не надо, – поморщилась кадровичка, – он этого уточнения не любит!»

Биографию ректора я узнал быстро. Дорос до парторга пединститута Ленина (прежнее название МПГУ), а с партийного поста в перестройку был избран ректором. В этом смысле он не оригинален. Таких ректоров в перестройку оказалось немало.

Оригинальным, пожалуй, был его возраст, с каким он заступил на пост ректора: 37 лет. 26 лет занимал этот пост. И все 26 лет газета «Педагогический университет» (прежде «Ленинец») в каждом номере помещала портрет Матросова. Особенно смешно выходило с номером от 8 марта, где газета неизменно задавала вопрос: «На каких университетских преподавателей-женщин, по-вашему, могли бы ориентироваться наши студенты?» Женщин, естественно, называли, но через запятую и Матросова. Так и отвечал его советник Александр Коновалов: хороших, знающих свой предмет          женщин в нашем вузе много, но ему, Коновалову, хотелось бы, чтобы студенты и преподаватели равнялись на своего ректора.

Хорошим ли Матросов был математиком? Не знаю. Википедия приводит всего 8 его статей, напечатанных в журналах с 1980 года, одну книжку, и одну совместную с соавтором. Да и научные звания Виктор Леонидович стал получать на посту ректора. В 1990 году его избрали членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР. В 1992-м — академиком этой академии, переименованной в Российскую Академию образования. Членом-корреспондентом РАН избран в 2000-м году. А полным академиком стал в 2008-м.

Я, руководивший когда-то газетой для учителей «Литература» («Первое сентября»), знал многих  работников Министерства образования, знал и заместителя министра Владимира Дмитриевича Шадрикова, который побывал и на посту министра. Придя в университет, я обнаружил, что Шадриков возглавляет кафедру психологии младшего школьника. И не удивился. Именно Шадриков стал мощным тараном, пробившим Матросова в Российскую Академию образования.

Но Матросову повезло ещё больше. Он оказался нужным человеком и Путину и Медведеву, которые будучи президентами посетили МПГУ, выступили перед студентами, наговорили много хороших слов об их ректоре.

Причём, впечатлившись, президент Медведев включил МПГУ в Государственный свод особо ценных объектов культурного наследия народов РФ.

А через несколько лет, будучи премьером, Медведев заявил, что количество «липовых» кандидатов и докторов наук в России «зашкаливает за все возможные пределы». В частности, он основывался на том, что Комиссия Минобрнауки выявила массовые фальсификации при защите докторских и кандидатских диссертаций в МПГУ. После скандала был уволен председатель диссертационного совета по историческим наукам Александр Данилов, а сам совет, позволивший защитить более 20 «липовых» диссертаций, был закрыт ВАКом. (Уже позже, по состоянию на июль 2016 года обнаружено более 95 текстов диссертаций со следами заимствований, а также более десяти преподавателей, работавших в МПГУ и имеющих в своём активе списанные диссертации!)

Но скандалы были несколько позже. А до этого Виктор Матросов считался одним из ценнейших работников, имел огромное количество госнаград и премий.

Кажется, он и сам верил в собственную значимость. Оба здания – на Малой Пироговской и на проспекте Вернадского – встречали вас, едва вы проходили сквозь автоматический контроль, огромными портретами Матросова. Причём, поднимаясь по лестнице, вы обнаруживали, что Матросов снят не один: рядом с ним либо Путин, либо Медведев. Ясно, что снят в память о посещении университета президентами. Но так хитро поставлены эти увеличенные фотографии, что президентов поначалу вы не видите. Да и, походив по зданиям, вы обнаруживаете портретную галерею Матросова. Вот он среди преподавателей-академиков, вот – на трибуне перед заполненным залом, вот – вручает призы и награды. Вот – поздравление Матросову от коллектива МПГУ в связи с награждением его одним орденом, другим, третьим.

И Матросов зарвался.

Приводил в университет лауреата Нобелевской премии академика Жореса Алфёрова, который, помимо прочего,  очень хвалил его, Матросова.  Приводил политика Миронова, когда тот был председателем Совета Федераций, наградил политика званием почётного профессора МПГУ и, разумеется, выслушал в ответ огромное количество дифирамбов в свой адрес. И патриарх Алексий II, получив почётного профессора, не поскупился похвалами в адрес Матросова. И новоиспечённый почётный профессор МПГУ Лукин, уполномоченный по правам человека в РФ, тоже щедро осыпал Матросова похвалами.

Естественно, что «у кумушки с похвал вскружилась голова»!

И как следствие: в университете царил настоящий культ личности своего ректора.

Я рассказывал здесь, что с подобным культом столкнулся много раньше в МГУ, куда я ходил на кафедру Василия Ивановича Кулешова, где собирался защищать кандидатскую диссертацию. Ничего подобного я больше не видел. Директор завода, где я работал, был весьма демократическим человеком. В «Литературке» ни Чаковский, ни Сырокомский, ни Удальцов, ни тем более Кривицкий не позволяли себе быть грозным начальством. Их не боялись. С Симой Соловейчиком я был на «ты», а его сына Артёма звал по имени, а он меня по имени-отчеству. Женя Сидоров, ректор Литинститута, был моим товарищем, но и других не угнетал.

В Кулешове я впервые увидел тирана. Не по отношению ко мне. Он согласился, чтобы я защищал у него диссертацию, потому что я работал в «Литературной газете». А газету он побаивался. Но кафедра перед ним дрожала, как Городничий попервоначалу перед Хлестаковым.

Особенно обидно было за Николая Ивановича Либана и Володю Турбина. Николай Иванович объяснил мне, что его возраст таков, что Кулешову ничего не стоит его уволить. А он любил свою профессию, любил студентов и был ими любим. А Турбин давно уже написал докторскую диссертацию, но Кулешов на все его напоминания рявкал: «Рано!»

Я советовал Володе поговорить в ИМЛИ или в ИРЛИ, где его хорошо знали и уважали. Попробовать защититься там. Но он отвечал, что в таком случае нужно будет сразу же после защиты уходить из университета: Кулешов ему самоуправства не простит. «Ну и перейдёшь в тот же ИМЛИ» – говорил я. «Меня туда никто не звал, – возражал Турбин, – и позовут ли, неизвестно». В конце концов Турбин умер,  не защитившись. И у меня нет сомнений в том, что Кулешов немало поспособствовал его смерти.

Не знаю, хамил ли Матросов своим подчинённым. Но видел, как они ему сладко улыбались.

Но вот что интересно: чем выше поднимался по служебной лестнице Матросов, чем ниже были знания поступающих к нам студентов.

Вот передо мной сидит студентка, отвечает по билету. Обращаю внимание, как плохо говорит она по-русски. «Откуда?» – спрашиваю. «Из Адыгейска», – отвечает. Причём с таким акцентом, что я поначалу не разбираю, что речь идёт не о республике, а о городе в этой республике. «Вы, – спрашиваю, – хорошо помните “Отцы и дети”?» (Они у неё в билете.) «Нэмножко», – отвечает. «Что значит, “немножко”? Вы читали этот роман Тургенева?» «Очень давыно». «Сможете ответить по билету?» «Не смогу». «Ну, так заберите свою зачётку, придёте на пересдачу». «Я прошу тыре?» «Три – за что?» «Я не приду снова сдавать». «А это уже Ваше дело, – говорю и отдаю ей зачётку.

После экзамена меня вызывает декан. «Геннадий Григорьевич, – просит, – поставьте ей тройку. Мне о ней звонили из ректората». «Нет, – говорю, – на подлог не пойду. Найдите кого-нибудь другого».

Думаете, не нашли? Нашли. Кого, не знаю. Но учиться она продолжала.

А вот открываю работу вечерницы по «Барышне-крестьянке» Пушкина. Читаю:

На смену прерватностям “бедной Дуни”, ставшей “славной барыней”, приходит повествование о “барышне-крестьянке”. Своеобразный каскад карнавальных превращений Лизы в Акулину, Акулины в Бетси. И странно то, что большинство пишущих о повести и не увидели ничего, кроме этой “карнавальности” и “фарсовости”. Выходило непреложно, что и ничего нельзя видеть в этих событиях, кроме комедийности, водевильных неожиданностей, фарсовых трюков и маскарадных приёмов.

                                     Посмотрим на весёлую, по всем признакам легкомысленную историю серьёзными глазами и сразу почувствуем, что                       в ней (как почти всегда у Пушкина) присутствует далеко не шуточное содержание.