Я не стал спрашивать Светлану, каким образом удалось ей фактически отменить завещание, поскольку деньги были оставлены Рассадиным не Светланиному сыну Мише. По завещанию Стасик оставлял ей только квартиру, да и то не со всеми вещами. Например, написанный Биргером их семейный портрет он оставлял своему питерскому другу поэту и актёру Волику Рецептеру, который, конечно, его не получил. Раздавал он друзьям и кое-какие книги. В частности, энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Аккуратист, он ещё перед госпиталем тщательно пересмотрел свой архив, разложив его по папкам, но отказался от моего предложения отдать его в ЦГАЛИ. Сказал, что будет думать, кому его оставить.
Позже мы узнали, что, не дожидаясь кончины благодетеля, Светлана и Миша купили под Москвой садовый участок с домом.
Стало ясно, что мать с сыном обворовывают тяжело больного хозяина, о чём он не подозревает.
Наверное, надо было вмешаться в ситуацию, но что мы могли сделать? Светлана никого к Стасику не подпускала и телефонную трубку ему не давала.
После Стасикиной смерти Волик Рецептер захотел написать книгу о нём. И попросил у Светланы свои письма к Стасику. Она долго водила его за нос. Наконец, выдала несколько, сказав, что ничего больше нет.
Муратову и Хлебникову, впрочем, дала на полосу часть переписки Рассадина с Липкиным – так «Новая газета» отметила 80-летие своего покойного сотрудника. Разумеется, заплатив за это Светлане.
Я знаю, какой архив Рассадина достался Светлане. И понимаю, что даром она с ним не расстанется.
3
В ранние советские годы среди прочих, упразднённых потом литературных групп пользовалась известностью «Кузница». Я хорошо знал, быть может, последнего из живущих её членов – милого старичка, поэта Василия Васильевича Казина. В «Кузницу» входила часть литераторов, отколовшихся от «Пролеткульта». Впрочем, стояла «Кузница» на твёрдой платформе советской власти, её участники полагали, что выражают взгляды и чаяния победившего пролетариата. Что не спасло от ареста и гибели таких её руководителей, как В. Кириллов и М. Герасимов. Сталин избавлялся от всех, кто знал, каков был истинный расклад вождей Октябрьской революции. В этом смысле Казин, анализируя их гибель, не ошибался. О себе говорил, что ему сказочно повезло. Совершенно случайно он оказался на одном фотоснимке с Лениным, где вождь, кажется, подставляет плечо на субботнике под знаменитое бревно, много и по-разному обыгранное в анекдотах. Василий Васильевич был убеждён, что фотография спасла его от неминуемого ареста. Не помню, стихотворение, цикл, или даже поэму посвятил находчивый поэт чудодейственному фотоснимку. Но когда мы с ним сблизились, он рассказывал мне, что несколько раз был под дамокловым мечом из-за другой фотографии, где он снят с Есениным. Его вызывали, как он говорил, в ГПУ, он писал объяснения о своих связях с Есениным, а насчёт Ленина обещали проверить не фотомонтаж ли этот снимок.
Я спрашивал его, что он думает о слухах, появившихся особенно в годы перестройки, об убийстве Есенина. Он такими слухами возмущался. «Есенина хоронило много народу, – говорил он. – И ни у кого тогда не возникло сомнения в том, что тот покончил с собой. Тем более что мы, его друзья, знали, что это было не первое его покушение на самоубийство. К концу жизни Сергей был психически нездоровым человеком».
– На почве пьянства? – спрашивал я.
– И на этой почве, наверное, тоже. Но сколько я его знал, всё время ощущал его неуравновешенность.
Это был радушный, деликатный и даже стеснительный старичок. О его стеснительности скажет такой факт. Мы ждали Василия Васильевича в гости, а он, чего никогда не делал, опаздывал. Причём ожидание затягивалось. Мы заволновались: подождём ещё немного, и обратимся в милицию. Начнём его искать. Но вот внизу хлопнула дверь лифта. Неужели Василь Васильевич? Он! «Господи, – говорим, – что случилось дорогой?» А случилась, оказывается, как назвал это Казин, «неприятность». Он последним вошёл в метро, когда двери уже начали захлопываться. Захлопнувшись, они прижали подол его пальто. Ужас состоял в том, что двери линии, по которой ехал Василь Васильевич, теперь до самого конца открывались с противоположной стороны. Казин оказался в ловушке: если он не освободится, ему придётся описать круг. Василь Васильевич предпочёл никого не беспокоить, отказываясь занять свободное место, которое ему предлагали. Всё делал, чтобы на него не обращали внимание. Так и проехал.
Он и сам одно сталинское время находился на грани ареста. Ждал его. Потому что, начиная с 1937 года и до смерти тирана его не печатали. Возобновили публикации после 1954 года, когда вышла его поэма «Великий почин» – о субботниках, один из которых оказался, как я уже сказал, спасительным для Казина.
– Сталин и не мог любить Есенина, – сказал он мне. – Потому что о Есенине опубликовал восторженную статью Троцкий. Не повесился бы, расстреляли, как других.
Мы впервые увидели друг друга в Малеевке, гуляли там по лесным дорожкам. Он потом приходил ко мне в «Литературную газету», но сблизились мы у Бориса Александровича Неверова, которого Казин привёл в редакцию. Борис Александрович пришёл с воспоминаниями об отце – авторе очень известной детской повести «Ташкент – город хлебный». Александра Сергеевича Неверова репрессии не коснулись, он умер в 1923-м. А вот его книги при Сталине почти не выходили, а может, не выходили вовсе. Чем-то не нравился тирану этот писатель. Может, отсутствием героического пафоса. Я любил «Ташкент – город хлебный». И ещё в университете написал о нём статью. Но печатать её было негде. А по истечении времени, когда было где, я и сам не захотел её печатать: слабо написана!
Узнав о статье, Борис Александрович захотел её почитать. А потом долго уговаривал меня её напечатать. Брался пристроить её в Воронеже через живущего там своего двоюродного брата, литературоведа Владислава Петровича Скобелева (кстати, настоящая фамилия Неверова – Скобелев), с которым меня познакомил. Но я стоял на своём: в таком виде статью печатать не буду, а перерабатывать мне её не хотелось: охладел к материалу.
Тем не менее мы с женой крепко подружились с Борисом Александровичем. Отец его не познал прелестей сталинского застенка, а сын в нём очутился. Взяли Бориса Александровича в 1937-м. Всем его одарили – и пытками, и голодом, и долгим путешествием в «столыпине», и лесоповалом. Он уже, как называли это лагерники, «доходил», то есть чахнул от непосильного труда и истощения, как вдруг его вызвали к начальнику, который объявил ему об освобождении. Это было перед самой войной.
Оказалось, что мать Бориса Александровича настойчиво искала выходы на сильных мира сего. И нашла того, кто сказал о нём Берии, сменившему Ежова. Берия дело закрыл.
Борис Александрович ввёл меня в комиссию по литературному наследству Неверова. Я стал её ответственным секретарём. Но от комиссии мало что зависело. При Хрущёве в Куйбышеве (Самара теперь) вышел четырёхтомник избранных произведений писателя. В руководстве Союза писателей считали, что этого вполне достаточно. О более-менее полном собрании никто не хотел и слышать. Аргументы были достойны руководства Союза: чему учит Неверов? Вот Серафимович, или Гладков, или Панфёров учат людей постигать советскую новь. А Неверов? Где она у него? Контраргумент, что писатель умер в 1923-м году, их не убеждал: ну так для чего его печатать?
Борис Александрович проявлял чудеса дипломатии и обходительности. И, казалось, был поглощён только одним – публикацией произведений своего отца.
Но однажды он пришёл и объявил, что хочет кое-что нам с женой почитать. «Это ещё не закончено, – сказал он, – над этим ещё следует работать». И прочитал начало воспоминаний о своём аресте и пребывании в тюрьме.
Я удивился, для чего он нажимает на социальное происхождение соседей по камере. Ну и что из того, что один из них кулак?
– Мне это важно, – сказал Борис Александрович, – для публикации. Я хочу подчеркнуть, что сам против советской власти не бунтовал. А кулак мог и затаиться.
Я убеждал его писать, не думая о публикации. Тем более что при Брежневе тему сталинских преступлений стали свёртывать. Борис Александрович сослался на «Правду», которая недавно напечатала новые главы из романа Шолохова «Они сражались за Родину».
Я читал эти абсолютно немощные, ничтожные в художественном отношении главы. Не верилось, что их писала рука автора даже не великого «Тихого Дона», а посредственной «Поднятой целины». Главы эти были о Сталине, и политбюро пошло на их публикацию только потому, что Шолохов убедил руководство: такую тему отдавать Солженицыну нельзя. А вычитывая гранки, спрашивал у «правдистов», как те рассказывали: «Ну что? Посильнее Солженицына будет?» Те подтверждали: посильнее!
Так или иначе, но Борис Александрович уверовал, что шолоховская публикация открывает дорогу запретной было теме. И спешил её оформить, подстраиваясь под тогдашнюю мифологию.
Он приходил к нам с очередным куском написанного. Читал. Мы с женой слушали с интересом. Но то и дело переглядывались, когда речь заходила о кулаках или нетрудовых элементах.
– Да нет, – говорил нам Борис Александрович, – конечно, сам я так не думаю. Но ведь без этого не напечатают.
Умер Борис Александрович внезапно. Но рукопись закончить успел.
В перестроечные времена я взял её у его вдовы Нины Петровны и отдал в журнал «Юность». Он охотно печатал тогда воспоминания бывших лагерников.
– Понимаете, – сказали мне в журнале, – эти воспоминания написаны по прежнему советскому трафарету. Есть отдельные интересные кусочки, но как их вырезать из пропагандистской лабуды?
Я прикинул. Да, вырезать нельзя – не получится!
Жалко Бориса Александровича. Дело он задумал благое. Чем же ещё убедить потомков в бесчеловечности режима, как не свидетельствами её очевидцев? Но заговорил в Борисе Александровиче внутренний цензор, и он дал ему победить в себе правдивого свидетеля…
И ещё за одно я благодарен Василию Васильевичу Казину. Он познакомил меня с сыном поэта Григория Санникова – Даниилом, чудесным бескорыстным человеком, крупным учёным-физиком, который посвятил всё своё свободное время собиранию и публикации наследия отца и его литературных друзей.
На свои деньги Данила Санников издал замечательные книги, вышедшие в издательстве «Прогресс-Плеяда». К примеру, книга Григория Санникова «Лирика», которая не заканчивается публикацией стихов, а продолжена материалами из архива поэта: письма А. Белого, И. Бунина, автографы С. Есенина, М. Цветаевой, документы, связанные с именами Б. Пастернака, Б. Пильняка, А. Платонова, наконец, автобиографические заметки поэта.
Или книга А. Белого и Г. Санникова «Переписка 1928–1933». Кроме собственно переписки, здесь напечатаны письма жены Андрея Белого К. Н. Бугаевой Григорию Санникову и его жене Елене Аветовне. Вошли в книгу и документы Андрея Белого, хранящиеся в архиве Г. Санникова.
В книгу Григория Санникова «Раздумья: Стихотворения. Строки памяти», помимо стихов, входят воспоминания самых разных людей, знавших поэта. В частности, его внучка, известная диссидентка, Елена Санникова вспоминает о деде, что «…он был каким-то “несоветским”. Заступался за репрессированных. Не писал хвалебных од Сталину. Совершал “антипартийные” поступки, за что получал партийные взыскания и выговоры… Выносил из редакций и сохранял в своём архиве материалы, которые, как он понимал, будут иметь со временем ценность».
А в изданной к столетию со дня рождения Санникова книге «Лирика» помещены фотографии из семейного архива, фотографии дарственных автографов Сергея Есенина и других поэтов.
Издал Данила Санников и книгу к столетию Павла Васильева «Ястребиное перо». Вот что он пишет в предисловии:
Мой отец поэт Григорий Санников (1899–1969) с декабря 1935 года по июнь 1937-го работал редактором отдела поэзии и ответственным секретарём журнала «Новый мир». В 1936 году Павел Васильев закончил поэму «Христолюбовские ситцы» и отнёс её в редакцию, где она уже готовилась к печати, когда 6 февраля 1937 года поэт был арестован.
Санников вынес из редакции и сохранил поэму.
Отец Данилы опубликовал её в 1956-м году, а машинописный оригинал передал вдове поэта Елене Алексеевне Вяловой-Васильевой. Сын позднее разыскал в отцовском архиве и напечатал другую поэму П. Васильева – «Крестьяне».
Наконец, книга Г. Санникова «Прощание с керосиновой лампой», составленная из лучших, по мнению сына, стихов отца. (Кстати, Данила отобрал и лучшие, на его взгляд, стихи Бунина и тоже издал их за свой счёт отдельной книгой.)
Будучи главным научным сотрудником Института кристаллографии РАН, он часто выезжал от академии за границу, особенно в Японию, деньги получал немалые и легко их тратил, издавая весьма ценные для литературы вещи.
Практически в каждой книжке отца или об отце сохраняется память о жене Григория Санникова, матери Данилы – Елене Аветовне, которая так же, как Цветаева, покончила жизнь самоубийством в Елабуге в Чистопольской эвакуации.
Сын всё сделал, чтобы Григорий Александрович и Елена Аветовна Санниковы предстали перед нами в своём неповторимом облике.
Увы, я вспоминаю об этом, вернувшись с похорон. Даниил Григорьевич Санников, с которым я крепко сдружился, скончался 22-го января 2016-го года.
Кстати, о самом Григории Санникове мне рассказывал другой мой друг поэт Евгений Винокуров, который обязан был Санникову тем, что тот рекомендовал его вместо себя Парфёнову, главному редактору «Октября», возглавить там отдел поэзии. На этом посту Жене удалось напечатать много хорошего. Стихи недавно вернувшегося из лагеря Смелякова, полуопального Леонида Мартынова, молодых Евтушенко, Ахмадулину. Оказался «крёстником» намалого количества молодёжи, открыв поэтов читателю.
С ним было очень интересно. Он был умён и очень много знал.
Стихи мог декламировать часами. Любил Ходасевича, Мандельштама, Тютчева, Пастернака, Баратынского.
Он нередко заходил ко мне в «Литературную газету», когда я стал там работать. Приводил других поэтов – своих друзей, знакомил. Мы нередко выпивали. Причём заканчивали непременно в ресторане ЦДЛ, куда направлялись по настоянию Винокурова.
Меня восхищало, как глубоко он знал философов Серебряного века. Он их книги привозил из зарубежных поездок.
– Как ты не боишься их везти? – спрашивал я.
– Боюсь, – отвечал Винокуров. – Но вижу книгу на прилавке магазина и не могу не купить.
– А если обыщут? – спрашивал.
– Отберут, – пожимал плечами Женя. Но никто его на границе не обыскивал.
Ему часто предлагали какие-нибудь руководящие посты. Но выше зава отделом поэзии в журнале он быть не соглашался. «Изберут секретарём, – говорил он, – и подписывай все гнусные письма!» «Но ты же член правления большого Союза», – говорил я ему. «Ну, там человек сто!» – отвечал он. «А если прикажут подписать письмо поимённо всем членам правления?» – подначивал я. Он мрачнел, задумывался, а потом говорил: «У них на это ума не хватит».
И всё же сильно струхнул Женя, когда ему сказали, что подпись Василя Быкова под коллективным письмом в «Правде» против Солженицына и Сахарова появилась без ведома писателя. Так ведь и он, Винокуров, может оказаться на месте Быкова! «Это легенда, – недоверчиво говорил Винокуров. – Быков её и придумал!» Месяца через два после появления письма я видел Быкова на каком-то пленуме. На нём не было лица. Угрюмый, замкнутый, он недолго просидел за столом президиума, куда его избрали, встал, ушёл за кулисы и больше на пленуме не появлялся.
Через какое-то время в прессе (кажется, опять-таки в «Правде») появилась хвалебнейшая статья Юрия Бондарева о новом романе Быкова, ещё через какое-то Быкову дали Государственную премию СССР, потом – БССР, потом – Народного писателя Беларуси, и, наконец – звезду героя соцтруда.
– Да, видимо, ты был прав, – сказал я Винокурову.
– Конечно, прав, – отозвался он. – Если б Быков письма не подписывал, он нашёл бы способ оповестить об этом. Не сталинское сейчас время!
При Сталине Борис Пастернак отказался подписать письмо с требованием смертной казни Тухачевскому, а назавтра с ужасом обнаружил в газете свою подпись.
Но много позже Алесь Адамович подтвердил мне, что Быков вёл себя так же с теми, кто позвонил ему из Москвы. И что близкие писателя опасались за его психику, когда он увидел, что с ним не посчитались.
– Что же он не протестовал? – удивился я.
– А как бы он это сделал? – спросил Адамович. – Написал бы в «Литературку»? Та бы напечатала?
– Сказал бы любому зарубежному корреспонденту.
– В Минске? – иронически сощурился Алесь.
– В Москве, где я его видел через некоторое время после этого.
– А потом бы вернулся в Минск? – продолжал иронизировать Адамович. – Нет, милый. Москвичу не понять, что такое жить под гнётом не только Москвы, но и своих провинциальных царьков.
Это правда. Не понять. Помню, вычеркнул зам главного редактора «Литгазеты» Кривицкий какие-то очень недурные строчки из ответа Игоря Дедкова на нашу анкету. Звоню Дедкову в Кострому. Говорю ему об этом.
– Ладно, – говорит, – переживу. В кои-то веки позвали в «Литгазету»!
Нет, москвичи Кривицкому так бесцеремонно обращаться с собой не разрешали. Вычеркнул Евгений Алексеевич у Межирова несколько абзацев. Позвонил я Саше. Уговорились: он выезжает, но я ему не звонил, просто он был рядом, зашёл, увидел, возмутился…
– П-ошли в-вм-месте, – предлагает.
Приходим. Межиров приветливо улыбается. Жмёт Кривицкому руку.
– Я, – говорит, – п-принимаю люб-бую критику. Если она п-о д-делу. И вы, – он смотрит любовно на Кривицкого, – п-о м-оем-му, всегд-да от-тличались высок-ким п-профессионализмом.
Кривицкий торжествующе взглядывает на меня.
– Но на эт-тот раз в-вкус вам изменил.
Евгений Алексеевич мнётся. Он говорит Межирову, что в принципе не собирался сокращать его статью. Но на эту полосу нужно поставить какой-то ещё материал. Сокращения вынуждены.
– П-перенесите на д-другую полосу, – предлагает Межиров. – Или д-дав-вайте снимем пока материал, я п-од-дожду.
Нет, снимать Кривицкий не хочет (нужно ещё придумывать что ставить вместо, а это волынка, номер затормозится, будет орать на него Чаковский на планёрке!). На другую полосу переносить, к сожалению нельзя. Так что он просит Александра Петровича…
– И не п-просите, – парирует Межиров. – П-ойти вам навстречу н-не см-могу.
Хорошо. Кривицкий согласен кое-что восстановить.
– Д-данную п-правку, – говорит Межиров, – следует восстановить п-олнос-стью.
Кривицкий согласен. Но при условии, что Александр Петрович сейчас сам наметит что-нибудь для сокращения. Межирову приносят статью до правки. Он в неё углубляется.
– Г-геннадий, – зовёт он меня. – М-мне к-кажется, что в-вот здесь, – он показывает, – надо бы сделать с-совсем н-неб-ольшую вставочку.
– Что? – Кривицкий в ужасе. – Никаких вставок я сделать вам не позволю.
– В т-таком с-случае, – Межиров говорит невероятно сожалеющим тоном, – б-будем печатать так, к-как есть.
– Не будете сокращать?
– П-оверьте, Евгений Алексеевич! С удовольствием с-ократил бы. Но не вижу что! Над эт-той статьёй я работал к-как никогда долго. Она отполирована.
– Ну, может быть, вот этот кусок?
– В-вы м-меня удивляете, – Межиров поднял брови. – Вы же п-отрясающий профессионал! В-ведь ради этого куска в-всё и написано.
Словом, уходим после того, как намечаем абзацы, которые переберут более мелким шрифтом – петитом. Для экономии места.
– Ну к-как? – хвастает Межиров, когда мы остаёмся одни. – К-класс?
Так что прав Адамович: москвичи жили свободнее других.
– Ну, не знаю, – говорю я ему. – Сразу после этого письма Быкову дают государственную премию. Потом республиканскую. Потом героя, ленинскую премию. Что это? Коготок увяз?
– Да это его панцирь, – отвечает Алесь. – Если б ты знал, какие осы над ним вились.
Винокуров, впрочем, так никогда и не верил, что Быков не подписывал письма.
– Сам подумай, – говорил он. – Ему звонят. Он отказывается. Как, по-твоему, доложат об этом верхам?
– Не сомневаюсь, – отвечаю.
– Ну вот! Те приказывают: не обращать внимания, подписать за него. Так?
– Ну да, – говорю.
– И сразу герой, лауреат, депутат! Ради чего? Ради того, чтоб не выболтал? Подписал он, не сомневайся!
Я и сейчас не знаю точно, как всё-таки обстояло дело.
Да, я допускаю, что какой-нибудь ненавидевший Василя Быкова Севрук, работавший тогда в ЦК (потом был идеологом у Лукашенко и продолжал покойного Быкова люто ненавидеть), предложил не обращать внимания на отказ писателя и поставить его подпись под гнусным письмом. Но время на дворе стояло не сталинское. А для Быкова даже не лукашенковское. Впрочем, я в таких переделках не оказывался. Судьёю Быкову быть не могу. Да и не хочу.
А могу ли я быть судьёй Ираклия Луарсабовича Андроникова, с которым познакомился, когда в «Литературной газете» в 1968 году была набрана заметка читателя об ошибке Андроникова в его устном рассказе «Загадка Н.Ф.И.», с каким Ираклий Луарсабович великолепно выступал на телевидении? Андроников расшифровывал посвящение Лермонтова некой Н.Ф.И. как Наталье Фёдоровне Ивановой. И нашёл знакомую Лермонтова с такими именем, отчеством и фамилией. А читатель указывал, что по прежней орфографии имя Фёдор начиналось не с «ф», а с фиты. И таким образом делал изящные изыскания Андроникова лишёнными смысла.
Свободное копирование
